Мы возвращаемся в схваточную и радости на наших лицах уже поменьше. На мой вопрос, о чем она думала, когда ходила по лестнице, она говорит, что просто считала ступеньки.
- Хочешь, домой езжай, переоденься, - шутит она. – Интересное не скоро начнется… Как у тебя сегодня прошло хоть?
Рассказываю ей про ту часть собеседования, которую успел пройти. Говорим о Блю Боут осторожно так, с мнимым безразличием, словно посторонние наблюдатели. Долго на нем не задерживаемся.
- Ничего, подадим в Федбанк Реконстртукции и Развития, - кивает она. – Там хоть общественно полезно.
- Канеш.
Время тянется, мы порой забываем, зачем здесь.
- Цветные, черно-белые… голые женщины с большой грудью и беременными животами… акварель, акрил, литографии… – вспомнив, что висело в вестибюле, говорим о картинах.
Потом приходят схватки, реальные уже, и больше мы ни о чем не говорим. Она начинает беспокойно ходить по комнате, затем ложится-таки в кровать.
Я догадываюсь, что к ней приходит боль: она уходит в нее, концентрируется на том, чтобы терпеть ее и остается с ней один на один. Она закрывается для внешнего мира, включая меня. Когда к ней обращаются фрау Шмидт или еще кто-то из медперсонала, она не смотрит им в лицо. Ей будто нужно не лажануть перед кем-то и выдержать, вытерпеть боль. Когда она говорила на Кранахском мостике: «Боюсь, что не смогу держать себя в руках», я не воспринял этого всерьез, а теперь вижу, что именно это, видимо, является ее целью. Как странно.
Хочу облегчить, хочу сделать что-то, если можно сделать, поэтому постоянно массирую ее, как нам показывали, чтобы хоть как-то расслабить, но она не расслабляется. Напоминаю ей про техники дыхания и другие нюансы, про которые говорилось и читалось, но то ли делает она не так, то ли просто не помогает – ей не легче.
Прошу у фрау Шмидт положить ее в теплую ванну, чтоб расслабилась – а вдруг поможет? Сама она ничего не просит, будто дар речи потеряла. Если б я до этого сомневался, то сейчас реально понял бы, что нужен здесь. Да ведь я знал, что так будет.
Веду ее в ванную и, когда там все готово, помогаю залезть в джакузи и кажется, даже засыпаю на кушетке рядом, пока она там сидит. Устал от ее напряжения. После мне это припомнят.
Ночь наступает. Не знаю, сколько она торчит там, но, когда просыпаюсь, вода в джакузи уже холодная, а она все сидит, вернее, корежится от боли с глухими, мучительными стонами – ни фига не расслабилась, по-моему.
В итоге мы снова в схваточной. Уже глубокая ночь. Кажется, на курсах говорили, что дети часто рождаются ночью? Сложно представить себе, что наш сын сейчас родится… скоро родится… вообще родится… Как тяжело это, когда твоя женщина так мучается в сантиметрах от тебя, а ты не знаешь, чем помочь. А то, что делаешь, не помогает.
Ее уже нормально выворачивает, а я оглушен тем, что ей больно, а мне не больно. И я не чувствую ее боли.
- А-а-а... – совсем недавно рядом так стонала чужая женщина на опустевшей теперь кровати. Ее ребенка уже давно достали. Теперь все отодвинулось очень далеко, я забыл, что думал тогда – я слышу только ее и вижу, что ей очень больно.
- Пять сантиметров. Плохо открывается, - фрау Шмидт железобетонна в своем постановлении, а Оксанку косит этот вердикт, она роняет голову в отчаянии. Ей дают проглотить что-то стимулирующее, поясняя, что это гомеопатия.
Фрау Шмидт уходит, и я слышу, как она у них там, в аквариуме передает кому-то смену. Жаль, толковая тетка. Не говорю об этом Оксанке, но она, кажется, тоже слышала.
- Оксан, тебе очень плохо? Ты чего так стонешь?
- Нет.
- Может не надо так сильно?
- Как могу.
- Не обижайся. Мне кажется, от этого ты сильнее напрягаешься.
- Мне так легче.
- Может попросить ПДА?
- Предложили б, если б было неизбежно.