- Зачем ждать, чтоб стало неизбежно... Зачем так мучиться...
- Напрягают мои стоны?
- Нет, конечно. Просто тебе еще понадобятся силы.
- А-а-а...
Ей постоянно дают пить, уговаривают, требуют, чтобы пила много. От этого ей постоянно хочется в туалет и во время схваток это доставляет ей отдельные мучения.
Проходит час, другой. Мы торчим тут сто лет.
Как тяжело все. Как тяжело ей. Схватки идут теперь сильнее, чаще. А мне хочется сделать что-нибудь. Она далека от меня и одинока. Между нами нет связи, думаю в отчаянии, только то внутри нее, от чего ей сейчас так больно.
Я знаю, кто я и что надо со мной сделать, но не могу остановиться: мне хочется бежать, чтобы заглушить это отчаяние... такой дозой, какая на это понадобится. Может, хоть под этим делом почувствую ее или мне покажется, что чувствую.
Поверить не могу, что все это думаю сейчас. Поверить не могу, что часть меня отказывается верить, в то время как другая часть пинает в зад, чтоб встал и под каким-нибудь предлогом вышел, бросил ее и сделал то, что мне хочется. Настолько я потерял контроль.
Настолько она потеряла контроль. Она не контролирует себя, а боль... боль контролирует ее полностью. Она не знает, куда ткнуться, а мне вскоре надоедает это. Бл...ть, надо же что-то делать. Надо же делать что-то. У нее сил нет уже совсем, как же она рожать будет, как будет тужиться.
- Оксаночка, милая...
- Уйди...
А хрена я уйду. Не обращаю внимания на ее наезды и начинаю массировать ее, в который раз. Вдруг хоть чуть-чуть поможет.
Она не может лежать, не может стоять, не может ходить. Садится на гимнастический мячик, будто так может быть лучше. Тыкается лбом во что-то, и когда накатывает очередная схватка, кричит уже. Они теперь идут почти подряд, а толку никакого.
Ей больно. Твою мать, это ж как же больно, наверное, как больно. Ведь она многое способна вытерпеть, я ж знаю, но тут... охренеть, как больно... Я тоже не могу уже.
- Мозги не крути, - рычу на нее, такую неспособную что-либо воспринимать, а значит и возражать мне – тоже. Ее не трясут как раз схватки, но трясу я: – Давай ПДА без разговоров.
- Не даду-у-ут, - стонет она. – Уйди-и-и... оставь меня... в покое... Поздно уже, раньше надо было...
Поздно? И что – ни хрена не сделать... только сидеть тут, как пень? Иди, бл...ть, делай что-нибудь.
- Хрена лысого – не дадут... Я – адвокат, мне все дадут, забыла...
- А-а-а-а!...
И я штурмую эту их шаражку, аквариум, за которым они шифруются от моих наездов, пинаю им про простагландин и окситоцин, окситоцин и простагландин, в итоге сводя свое финальное пледойе к тому, что они, мать их за ногу, должны поставить моей жене ПДА сейчас же, иначе плакали их задницы.
- Так, что у вас тут такое? – раздается мужской голос. – А? Не открывается? Так, если через десять минут не будет сдвига – кесарить. Все. Анестезиологу сообщите, - врач, которого я до этого не видел, испаряется куда-то так же быстро, как появился.
А правда, думаю. Один укол – и никакой боли. Кончатся ее страдания. Достанут сыночка, и все будет хорошо.
- Оксан...
- Это они про меня?
- Да.
- Нет! – вдобавок к физическим страданиям она начинает рыдать, а я просто тупо хочу сейчас быть ей. Пусть бы все это было сейчас со мной, а то бесполезен, как пень.
Усаживаю ее на край кровати, обнимаю за плечи, беру в руки ее лицо, целую, стараюсь поймать измученный взгляд:
- Оксан, послушай меня. Все будет хорошо. Оксан, больно совсем уже больше не будет. Я с тобой. Я всегда с тобой. Надо, Оксан.
В этот момент за Оксанкиной спиной небесным знамением возникает загорелое, морщинистое лицо:
- Мама, ну что там у вас...
- Фрау Шмидт ей кесаря хотят...
Если б я еще понимал, почему это так страшно. Но она разрыдалась, вон.
- Покажите. Ложитесь-ка...
- ПДА поздно уже?.. – стонет Оксанка.
Фрау Шмидт не обращает на нее никакого внимания и начинает массировать что-то у нее внутри. Мне кажется, что от этого Оксанке еще больнее, и я собираюсь наехать на фрау Шмидт, но она вдруг торжествующе улыбается и спрашивает Оксанку, чуть ли не хлопая ее по плечу:
- Так, а теперь как ты думаешь, сколько у тебя? А?
- Не зна-а-аю... – стонет-кричит Оксанка.
- Десять! Так…
Она деловито дает Оксанке проглотить что-то, небось, опять гомеопатия какая-то, а меня толкает в сторону приспособления в углу, напоминающего канат в спортзале:
- Папа, а ну, стань тут... – подводит ее, заставляет схватиться за канат. - Под руки ее держи... Мама, давай...