Не знаю, что нас ждет и не думаю об этом. Вот он, праздник, как я и ждал.
Посреди этой нереальной семейной идиллии малой первый раз в своей жизни пачкает Оксанку. Она смеется, а фрау Шмидт и молодая врачиха бросаются их вытирать. Вытирать приходится много. Потом врачиха шьет ее разрывы на живую, а Оксанка, безмятежно и непомерно счастливая, то и дело вздергивается и издает низкий, приглушенный стон, как раненые солдаты в кино. Врачиха каждый раз болезненно сморщивается, будто это ей больно, сконфуженно закусывает губу: - ´schuldigung... извиняюсь... – просит прощения, но Оксанка добродушно ее успокаивает, затем вскидывается и стонет снова.
От этих мгновений у нас осталась фотография: я держу сына на руках. Я все еще в своей белой рубашке с закатанными рукавами, изрядно помятой и перепачканной кое-где, а его фрау Шмидт завернула в больничное одеяльце и сунула мне в руки: «Держите, папа...» - и со словами: - Bitte laecheln! Улыбаемся! – сделала снимок и тут же вклеила в маленький альбом. Не знаю, как ей это удалось, но в тот момент он посмотрел в кадр, будто знал, что надо смотреть, и Оксанка утверждает, что на этой фотке цвет глаз у нас с ним одинаковый, да и цвет волос – тоже. А конопушек пока не видно.
***
- Ты чего проснулась? Спи, - целую ее в висок, а потом, не удержавшись, в губы.
Сынок у нас родился утром, и с тех пор мы потеряли счет времени. Она то и дело пыталась его кормить, но только измучила, потому что настоящее молоко у нее еще не прибыло. Потом приехали наши, сначала одни, потом другие и завалили цветами комнату. Сына, несмотря на гудеж, продолжал дрыхнуть, лишь периодически просыпаясь. Когда у нас поутихло, а он уснул в очередной раз, я заставил и ее поспать, а сам улегся рядом.
Сейчас жара. Пытался под вечер открывать окно, но побоялся, что шум с улицы разбудит их. А тут тихо и спокойно.
- Выспалась. Чего там шумят?
- Четверть финала.
- А, точно.
- Спи еще. Тебе понадобится.
- Спит, - она склоняется над его больничной кроваткой на колесиках.
- Проснется, - улыбаюсь.
- Ой, Андрюш, - она в свою очередь улыбается, когда видит в общем цветнике мои пионы, нежно-розовые, с белыми розами и сиреневым чем-то. Она говорила, что любит «пионы». Пришлось искать, что это и как в переводе называется, а то из меня ботаник…
- Поздравляю, - целую ее.
- А я – тебя.
Некоторое время мы смотрим друг на друга. Не знаю, что такое она увидела у меня на лице, когда спрашивает без вступления:
- Что понял?
- Насколько бесполезен. И что ты – Терминатор у меня.
- Да ладно. Не так страшно все было...
- Да, помню.
- Ну, другие тоже как-то. И я уже огурцом – видишь? – стонет, приподнимаясь.
Смеюсь, качая головой. Когда ее с малым надо было переносить из родильного на цокольном наверх в палату, она даже вскинулась, мол, так я может ногами дойду, на что фрау Шмидт с врачихой сдержанно разрешили: - Попробуйте. Сядьте... ноги на пол попробуйте поставить... Так, а теперь тихо-о-онечко встаем...
Тут ее зашатало, она поняла сумасбродность своей идеи, они помогли ей снова лечь, а у меня защемило внутри от букета чувств и ощущений, в совокупности своей наиболее верно характеризуемых как «волнительные».
Должно быть, у нее страшно болит в районе зашитых разрывов и, наверное, еще много чего болит. Вид у моей девочки... нашей мамки помятый и отекший, сияющий и... родной такой. Самая красивая на свете, думаю.
- Прости, - говорю ей.
- За что?
- За то, что это не мне там... так...
- Тебе – невозможно.
- Что не поддержал тебя... не разделил с тобой... что не вместо тебя...
- Ты поддержал. И разделил. Если б не наш папка, - это она говорит тихим таким, поучительным голосом проснувшемуся сыне, которого целует и кладет под грудь, а я снимаю их на видео, не могу удержаться, - все было бы совсем по-другому. Хорошо, что он с нами был, да? – мне: - А «вместо меня» не бывает. И еще непонятно, выдержал бы ты... А что б мы тогда без тебя делали?
Усмехаюсь, целую их, глажу. Мешаю сыну кушать. А я бы что делал без вас?
В этот момент нащупываю в кармане ее кольца, которые она отдала мне еще вчера, до того, как у нее пошли схватки, и надеваю ей сначала одно, потом – другое. Она с улыбкой рассматривает то, которое с сапфиром. Смотрит в глазки сыну, потом на меня.
- Это ты голубая, - говорю ей внезапно. Люблю читать ее мысли и наблюдать, как смешно она каждый раз этому удивляется. – А у новорожденных глаза у всех голубые.
Она недоверчиво улыбается.
- Рассказать тебе один мой сон? – спрашиваю ни с того ни с сего. – Я увидел его тогда, на Канарах.