- М-м-м... – улыбаюсь, - ...глупая, - целую ее с набитым ртом. – И ревнивая, - целую еще раз, легонько потрепывая попку.
А сам смеюсь беззвучно.
Ревнивая. В сезон ревности Оксанка обычно сшибает мне крышу умопомрачительными минетами, а потом усиленно трахает в позе наездницы. Сейчас тоже так. То есть, когда получается – мы ж родители, блин. Теперь – по сыниному графику, выдавцами и никаких тебе стонов.
Да, ревнивая. Проверка чувств? С возрастом напрягает. Сколько ж можно их проверять? До последнего вздоха. Когда она успокоится? Да никогда. Бесполезно клясться ей, что никогда-никогда не смотрю по сторонам, потому что… блин… да смотрю, конечно… Сказать по секрету… раньше тоже смотрел. А что? Какой нормальный мужик не смотрит? Какая разница, это ж все так. Просмотр. Лучше разогреешься – кайфовее выпускать пар – с ней и только с ней, само собой. Да и как будто она не смотрит. А сама-то даже не рассказывает мне, коза. И какая разница, ведь и она свой пар будет выпускать только на меня? Бесполезно объяснять ей, что все равно я «уже не столь привлекателен» - я ж, блин, и не был никогда. Бесполезно даже заикаться, чтоб не волновалась – никому я, мол, на фиг не нужен. Да ты говори ей, говори, пока не отвалится язык – не поможет все равно. Все равно дождями ее тайных слез, косым огнем ее взглядом и шквалом «сопроводиловки» прольются-снизойдут на нас, на меня ее сезоны… муссоны…
А сезон ревности у Оксанки разыгрался благодаря Мидори Тсунематсу-Канненбеккер, вернее, Харуке, ее племяннице. Мидори впарила мне ее, Харуку, и я пристроил ее на шесть месяцев интерном в ББ, в Эйжа-Пасифик Маркетс.
И вот недавно притащил Оксанку на корпоратив. Она долго вздыхала перед зеркалом, что бы, мол, надеть. «Только не это, в горошек» - молился я мысленно. «Ты ж его беременная таскала». Но вслух подавать голос не решился. Наконец, к моей радости Оксанка втиснулась в коротенькое кружевное темно-синее. То самое. «Что так смотришь? Я в нем, как колбаса?» «Нет, зашибись. Красавица.»
О, да, его... только что мне теперь делать... Думал, завалю ее на глазах у сыны, посидеть с которым по такому случаю приехала теща.
А когда на корпоративе она, втиснувшаяся, увидела в моем радиусе Харуку, молодую и худосочную, ее радостное, светящееся личико мигом преобразилось, вернее, видоизменилось и облачилось в железобетонную маску.
Нет, я угорал с нее, конечно. Угорал над тем, с какой отчаянной виртуозностью она вела ненавистный ей обычно смолл-ток со всеми, даже с Харукой, а сама весь вечер не смотрела на меня. Ни взгляда в мою сторону. Ни слова, обращенного ко мне. И мне даже казалось, что слышу, как стучит ее сердечко, а сам предвкушал предстоящую экзекуцию в виде убойного траха – я под ней и меня имеют, как тряпочку.
Но потом, когда она трясущимися руками поднесла к ротику фингерфудик, чтобы вместе со слезками проглотить его, я решил, что хорош ее мучить, да и я не дотерплю уже. Затащил ее в свой кабинет под предлогом показать какое-то растение, которое она хотела забрать оттуда к нам домой на попечительство. Когда она начала его разглядывать, стоя ко мне попкой, грубо подлез к ней под платье и разорвал на ней трусы – она ужаснулась только. А я уже вдавил ее мордахой в кресло для посетителей и: - Знаешь, что мне в тебе нравится?.. – ввалился сзади в сочное, мокрое у нее между ножек, возбудившееся от непродолжительной борьбы, которой не было. Вместо этого она только слабо вскрикнула. – Так знаешь, что мне в тебе нравится? – хрипло задыхался я. – Ты разная. С тобой нескучно. Неординарно, - говоря это, трахал ее жестко под ее приглушенные, рыдающие стоны. – Казалось бы – вот есть у тебя муж... Я... Любит тебя... Любит, точно говорю… Знаешь же… Детей тебе делает... одного пока, но еще не вечер. Вон, цветы дарит тебе... – это я себя приучил, напоминание себе поставил, чтоб регулярно, но по рэндомным дням.
Я долбился в нее все жестче, и она кончила, лишь креслу поведав о своем экстазе или возмущении. – В любви тебе признается... Трахает тебя... каждую ночь... Иногда – всю ночь напролет... до утра почти. Но несмотря на все это... вот конкретно сейчас... что ты хочешь мне сказать? Что он... что я... изменяю тебе с какой-то левой японкой? Стажеркой, с которой не пересекаюсь даже? И где, по-твоему, я с ней этим занимаюсь? Прямо здесь... в кресле... Или здесь... – развернул ее и швырнул попой на письменный стол, где снова впихнулся в нее. – ...или у нее в кьюбе... в гроссраумбюро... у всех на виду... или она делает мне минет в туалете... а я кайфую и представляю тебя... Всегда представляю тебя...