Тина не лишена интереса ко всему русскому. Как знать – быть может, даже из-за этого вообще со мною повелась. Тогда, на Новый год на музыку запала у меня в машине. Или на что там еще. А то тогда, на Новый год и западать-то больше было не на что. Потом, весной – другое дело, но там уже все было по накатанной. Да, знаю, до меня еще был Майнхольд и не только он один, но над этим я не заморачиваюсь. А она не заморачивается над тем, что я там периодически плету во сне – не знаю, плету или нет, я же себя не слышу. Не шерстит папок с фотографиями, которых я не удалял и этим утром не долбит меня насчет того, что мне приснилось ночью. Вместо этого терпеливо пьет со мной кофе под «Кофе с теликом» Blur.
И у нее это отнюдь не пофигизм, я ведь чувствую, что... дорог ей, что ли? Это... самообладание просто. И от такого обилия рассудительности, самодостаточности и спокойствия мне иногда становится не по себе в хорошем смысле слова, и я... отдыхаю душой, кажется. И мне никогда, нисколечко, ни капельки не хочется ее подкалывать или наезжать на нее, ведь не из-за чего. Да взрослым людям и ни к чему это.
Да, русское. У нас тут много русских, вот изо-музей и рискнул с подобной выставкой. «Кто интересуется психологией, тот» - по ее словам - «должен, пусть хоть для общего развития, быть знаком хотя бы с одним произведением Достоевского. Хоть в кратком пересказе. Ты его читал?» «Да, одну книжку». Видимо, ответ мой ее удовлетворил, и она потянула меня на ту выставку.
Ахматову она и в переводе не читала. Я, естественно, тоже (до нее мы тогда не дошли). Каким образом Ахматова была связана с Достоевским, я и подавно не знал да и не могу сказать, чтобы меня это волновало до того дня. Но мы с Тиной не виделись давно, я торчал в Лондоне три месяца вместо двух. Торчал, один лишь раз приехав, и то – по своим делам, за что она, впрочем, не предъявляла мне. Поэтому я в знак благодарности и согласился идти туда, куда она скажет.
От Достоевского было показано мало, и все же та выставка не разочаровала Тину. Привезли много вещей из квартиры Ахматовой, той, что, в Питере, в Фонтанном доме. Так нам там сказали. Это ж запара какая, подумалось мне невольно, хоть я занят был другим. Большинство других посетителей было возрастом, кажется, как мы с Тиной вдвоем вместе взятые, а она ходила и рассматривала мебель и книги, что стояли в той квартире, картины, что там висели, прозрачные транспаранты размером в стену с отрывками стихов Ахматовой, которых я не знал, а она не могла прочесть, как ей ни хотелось. «Интересно», - повторяла, «Интересно». Я смотрел краем глаза, слушал краем уха, нет-нет, скролля сообщения на сотке, в которой в общем-то планировал не копаться.
Когда я все-таки вышел позвонить, мне потом пришлось искать Тину. Нашел ее на выходе возле большого фолианта, в котором она как раз пыталась оставить отзыв:
- А ты кстати. Напиши, пожалуйста, что мне очень понравилась выставка. Ты же пишешь по-русски? Вот здесь другие писали.
Она протягивает мне ручку на веревочке, которую я – «Андреас?» - не беру у нее из рук. Вместо этого фиксирую взглядом запись в альбоме, сделанную на русском крупным, размашистым, неаккуратным почерком:
«Я восхищаюсь создателями выставки как здесь, так и в мемориальной квартире А. А. в Фонтанном доме, где мне однажды довелось побывать. Спасибо, что помогли – тогда и сейчас - перенестись в эпоху жизни поэта, столь трепетно и кропотливо переданную здесь. Неужели Анна Андреевна, когда лежала на кушетке и читала «Братьев Карамазовых, видела ту же обстановку, которую вижу я? Великолепно!»
- Андреас? – слышу голос Тины, на которую: - А? - смотрю в первый момент несколько ошарашенно.
Великолепно.
Затем корябаю что-то прямо под Оксанкиным отзывом, прыгнувшим на меня из альбома, заставшим врасплох. Читаю еще раз написанные ею строчки, силюсь запечатлеть их в своей памяти, медлю, не отхожу от альбома, будто еще раз перечитываю все, написанное мной. Она не оставила подписи, но я-то помню ее почерк. Запомнил, увидев его впервые.
Я помню, как это было. Тогда, в том марте те ее строки залиты были золотом того яркого дня, она сама купалась в том золоте, подставляла ему свою кожу, смотрела на меня, наблюдала за тем, как я их читаю и беззвучно ржала надо мной. Она была голая. Это последнее я, кажется, даже произношу тихонько вслух, но Тина, естественно, не понимает и даже не просит разъяснить. Видимо, поняла, что ответа ей от меня все равно не дождаться, вот и стоит да ждет терпеливо.