Уворачивается от моей попытки притянуть ее к себе, хоть как-то ее утихомирить... А ведь мне давно реветь охота, ревом реветь...
Это ж тогда Бахтыяров ее там видел, соображаю. Да, стопудово. Она лежала на той самой гребаной лавочке, на которой потом встретил Тину... И ведь сказал еще себе сам, что за ответом на вопрос далеко ходить не надо... что на той лавочке ответ... Да уж, знал бы тогда... Хотя что бы это тогда изменило... И вот скажите мне, пожалуйста, как теперь сказать ей про Тину? Она и так уже никакая...
- Да, что это я все не по существу, - всполахивается она. – Ведь я же не ответила на твой вопрос... В общем, похолодало резко, стемнело еще резче, там еще какие-то шастали... ну... ты же знаешь Эльзенбергский парк... Короче, пойду-ка я домой, думаю. А дома... а дома что-то тесно мне показалось... и взяла я стаканчик... и – об раковинку... ох, осколочков... Ну, а там – вопрос техники... Да ладно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать... – восклицает, - я тебе лучше покажу... – несется голиком к мини-бару, не находит там желаемого инструмента, берет со стола шариковую ручку, голая, двигается по направлению ко мне, пританцовывая, проводит медленно стержнем по руке, от локтя до запястья, оставляя на тонюсенькой, прозрачной, бледно-синюшной коже голой руки длинную, жирно-синюю полосу один раз, второй, третий... Я гоняюсь за ней, по комнате, а она уворачивается, шарахается от меня с истерическим хохотом: - Хороша? А? И вот скажи мне теперь, Андрюш, вот стоит ли тебе после этого... со мной... нет, я конечно, понима-а-а-аю, у тебя, типа, планы и планы, Андрюш, оч-чень благородные и флаг тебе, Андрюш, в руки, но... слушай, а может забить? давай забудем все это, ну ты же видишь, ну куда тебе с такой, как я... а вдруг от меня дети дебилами родятся, ведь это ж нешуточное дело, между прочим! – кричит, словно силясь кого-то перекричать, а сама хохочет, икает от хохота, а по щекам хлещут слезы, - я ж не обижусь, я ж... все пойму... пусти... пусти меня сейчас же... – это я нагнал-таки ее, сгреб в охапку, приволок в ванную и окатываю теперь ледяной водой из душа, а она вырывается, ее колотит... Затем укутываю ее в большое полотенце, а она судорожно всхлипывает, дает уже послушно оттереть со своей руки пасту, а потом отнести и бережно уложить себя на кровать, в кровать. И обнять себя, и погладить.
Она трясется долго еще в моих руках, но все-таки приходит в чувство. А я все глажу ее, глажу и говорю ей, медленно говорю тихо, спокойно, о том, что люблю ее, о том, как сильно люблю. Что я мучительно раскаиваюсь в том, что сделал. Что если б мог, вспять бы повернул, но могу. Что она не должна так больше делать – целую ее ручки много, много раз – что мы оба запутались тогда, но что теперь – я еще не знаю, как, но все-таки уверен, что все будет хорошо... хорошо... хорошо... а она все дрожит, дрожит...
Я вспоминаю Новый год и ее в том зеленом платье с рукавами. Да, конечно, тогда они еще не зажили, но на свадьбу... неужели еще раз...
- Оксан... а... ты это только тогда делала?
- А какая тебе разница, - вздыхает она опустошенно... – Ну, еще раз на Восьмое марта, подумаешь...
Ненавижу этот гребаный праздник, думаю. Не-на-ви-жу. И нахрена он нужен, сколько проблем от него.
- Блин, это не шутки, - сержусь. – Я ж говорил тебе, чтоб больше так не делала, помнишь? Не помнишь? Да ладно, похер, теперь я буду присматривать за тобой, а со мной шутки плохи.
Прячу под сердитостью бескрайнее, безграничное отчаяние и жалость к ней. Да нет, я не думаю, что она – псих, но это самоистязание – это явно нездоровое что-то. Инстинктивно чувствую, что ей сейчас больше всего поможет тепло, много тепла, поэтому глажу ее по всему телу нежно, согреваю своими ладонями, шепчу ей что-то, а она потихоньку отходит, трется о них движением, ставшим вновь привычным.
Я соображаю, что хочу ее сейчас. Хочу очень, очень нежно заняться с ней любовью, но прежде чем успеваю что-либо начать, вижу, что она заснула. Тем лучше. Она заснула на мне, а значит, мне нельзя никуда от нее двигаться, и я, вместо того, чтобы охранять ее сон, вскоре тоже засыпаю рядом со своей бедной, измученной, набесившейся девочкой.
А после этого, выспавшись и успокоившись, девочка доказывает, что слышит и помнит все. Поэтому ее: - А с кем было? – первое, что спрашивает после индийского на сей раз обеда, застает меня врасплох. Ведь я совершенно не знаю, что, сколько и когда ей рассказывать. Не могу. Не могу всего сразу и сейчас. Надо дозировать как-то. Она не потянет всего сейчас. Она нестабильна.