Она запинается. А, фигня. «У нее» - этого места уже не существует, теперь есть только «у нас» и поэтому я не намерен цепляться за это.
- У меня, Оксан, теперь, такая тачка...
- Да уж, помню...
- ...так что успеем. Если живой буду.
- Помирать собрался?
- Нет, теперь менее, чем когда-либо, - говорю твердо. - Но, думаю, за то, что пропал с тобой на четыре дня, Тоха яйца оторвать попытается все-таки.
***
Вот и съезжаем мы из моего, из нашего номера. За эти четыре дня он стал чем-то вроде обители для нашего медового месяца, официально не начавшегося еще.
Да, мы оба осознаем, что эти дни прошли в своего рода инкубаторе. Теперь нашу любовь и наши отношения высаживают в реальный мир. Там, в этом мире им придется пройти проверку на вшивость. Мы оба не питаем иллюзий на этот счет, лишь взираем на предстоящее с определенной решимостью и некоторым любопытством. Да мы что – повзрослели? Ведь этого добивалась от меня, от нас моя троюродная? Хотя Настюха тогда, наверное, и не помышляла – так, в отчаянии брякнула. Хе-хе, хотел бы я посмотреть теперь на ее лицо, когда получит от нас приглашение на свадьбу.
Сегодня день скорее лондонский, но Оксанка все равно стоит на балконе и наслаждается видом на затуманенный Мэйфер и зеленую кайму Гайд-парка, проглядывающую местами из этого молочного моря. Я притащил ее чемодан, который и вправду оказался легким, и она оделась в джинсы и шелковую блузочку без воротничка с каким-то голубоватым узорчиком. Чемодан я нашел собранным, стоявшим в ее номере в коридоре. Она чуть не уехала тогда, у нее все было наготове.
Когда я неслышно подкрадываюсь к ней сзади и обнимаю, она лишь слегка вздрагивает, но потом сразу устраивается в моих руках. Я не могу долго так стоять с ней, повернувшейся ко мне спиной, разворачиваю ее личиком к себе и целую, оглядывая с улыбкой: - Прям отвык уже видеть тебя в одежде...
- ...накрашенной и нерастрепанной...
- ...ты всякая красивая, - целую ее еще.
Я хочу трахнуть ее напоследок в этом тепличном мирке, мне хочется затащить ее еще разок в эту бескрайнюю постель, где мы сделали так много, так много успели в такие короткие сроки, но к моему удивлению она отказывает мне в этом:
- Андрюш, у меня началось. Не хочу, чтобы после нас осталось черт те что.
Ладно. Кровать отменяется, но не меняются мои намерения, она же знает меня.
- Слушай, - говорю ей, вылезая из-под душа после чрезвычайно бурного и мокрого обоюдного оргазма, - так я ведь почти разочарован, что у тебя месячные.
- Да? Значит, то, что ты там говорил про детей после того, как изнасиловал меня...
- Протестую!
- Не протестуй, чего уж отпираться, - возражает она спокойно. – И – расслабься, меня ж завело все равно... Так вот, насчет детей...
- А ты как думала? Я за свой базар всегда отвечаю. Или ты предохранялась?
- Да нет, - пожимает она плечами.
- Так и я-то тоже – нет. И чего тогда удивляешься? Или сама не хочешь?
- Нет, хочу. Так, просто. Раньше-то ты...
- Все изменилось, Оксан. Теперь – это не раньше. Да блин, после того, как ты все те долгие, холодные месяцы рисовала мне картинки моей семьи...
- Ты это о чем?
Я это о чем? Мы присаживаемся на дорожку на кровать, добросовестно и бесполезно застланную ею. Вернее, она садится ко мне на колени – слушать. И я рассказываю ей про то, как видел ее с детьми, которых она еще не знает, видел много раз. Может, так и повернула она во мне что-то, так и настроила на иной лад. Рассказываю и про глючное безглазое фото, оказавшееся в итоге ею. Она смотрит на меня во все глаза и слушает, слушает...
- Это невероятно... удивительно просто, - она тронута, я же вижу. – Но – уволь за прозу, Андрюш, только я тут не при чем... Я пока еще не медиум... и не ведьма... И мне ничего не снилось. Ничего... - ей прямо жаль.
- Ничего. Главное, что это приснилось мне, - успокаиваю ее. - Правда лиц их я не видел. И твоего лица – тоже.
- А как ты тогда вообще понял, что это я?
- Ты пела постоянно.
- А-а-а... А ведь мне так хотелось, чтобы ты хоть раз пришел ко мне – но ты не приходил. И я тоже тебе не снилась, да?