Зачем она сказала в конце – повремени, не уходи, так, кажется? Откуда она знала, что все это вызовет во мне? Не знала, конечно. Такое не знаешь наперед, а она вообще не стремится к тому, чтобы знать.
Невозможно намеренно повлиять на сны – свои, другого человека – и все же со мной она это делала. И сама об этом не подозревала. И побуждала меня к каким-то действиям много раз. Это потому, что я давал себя побуждать, велся на нее. Отсюда у нас с ней все пошло, думаю.
Я обнял ее за плечи и иду с ней, ничего лишнего не чувствуя и ни к чему не стремясь. А она все надиктовывает, потом прослушивает, потом повторяет, что-то меняя, подправляя. Когда доходим до машины, она довольна результатом.
Выбраться из Ной-Ольменбурга – дело не больно хитрое, особенно в выходной пополудни. Единственно, есть у них такая особенность – капусту стричь любят. Миновав сложную и заподлянскую систему радаров разных моделей и мест расположения, выезжаю наконец на скоростную через мост и обращаюсь к ней, затихшей, с каким-то вопросом – а она спит. Во дела. Она ведь никогда не засыпает в машине. Интересно, от чего? Веревочный парк, танцы или прыганье? Или может, сочинительство ее? Или все, вместе взятое? Пусть поспит.
Даже когда легонько трогаю ее губы своими в гараже, просыпается она не сразу. Потом – улыбка на ее лице. Не открыв глазок, она сладко потягивается, подставляет мне еще немножко свое улыбающееся личико, а мне признается, что ночью спала плоховато, хоть я и старался на ночь рассказать ей все известные мне сказки так, чтобы она осталась довольна мной – и ими.
Дома день проходит лениво и на расслабоне – она делает что-то по хозяйству, врубив музыку и открыв нараспашку все окна в квартире, а я ухожу ненадолго в подвал, где ковыряю ее новый кросс – мой подарок ей, один из свадебных.
Не люблю возвращать себе того, что отдал когда-то сам, поэтому не только бэха осталась навсегда отцу, но и Клавинову ей новую купил. А про кросс она смеялась, что у нее никогда такого не было, и она даже не знает, с какой стороны к нему подойти. Я же с заумным видом говорил, что это я ради себя ей подарил, чтоб под стать мне была.
- Все, готово, - возвращаюсь. - Завтра – на Нидду, - а то сегодня что-то погода испортилась, дождь вон пошел. – Окна-то закрой, кадр, - говорю ей.
А ее не волнует, пусть заливает нас:
- Хорошо, помыть не успела.
От Томаса нет никаких вестей – тем лучше. Он поступил к нам, а все прикалывались, что Вольфинг взял себе теперь второго апостола. Фому. Одно из двух – либо наш Фома-джуниор потонул под субординированиями, либо просто забил, поняв, что и я отдыхаю.
- Хочешь сегодня куда-нибудь? – предлагаю ей после обеда-ужина.
Сейчас не холодно. Стоим на мокром балконе в одних футболках, и на нас моросит сверху дождик.
- Не знаю. В Палку можно было, но... курят много, - говорит она рассеянно.
- Ладно, ты определяйся, а мы тут пока сами потусим... – я запихиваю голову под ее фуболку и принюхиваюсь к ее коже, а она хихикает от того, как я еще и лапами к ней в джинсы залез: - Ой, а ты не в стрингах, - прозевал этот момент утром, пока на телефоне висел.
- Не-а, ты ж сказал одеться поспортивнее, - и я тискаю ее булочки, а сам пытаюсь стащить с нее зубами бюстгальтер. Не знаю, как, но справляюсь и уже беседую задушевно с ее сисечками, а она стонет тихонько: - Слушай, как не стыдно на балконе такое вытворять... Женатые вроде...
- Тебе ж не стыдно? – спрашиваю я, вынырнув. – И мне не стыдно, - целую ее теплые, влажные губки, выпиваю дождевые капли с ее личика и вьющихся мокрых нитей русалочьих волос.
Дождь идет уже крупными каплями, поливает нас. На ней нет больше лифчика и меня прет от моей жены в этой мокрой прозрачной маечке, под которой торчат нежные бугорки с темными, твердыми, мокренькими кнопочками. Но жена наотрез отказывается заниматься со мной любовью на балконе.
- Пошли, - шепчу ей и без особых пояснений тащу в душ. Она опять весело, радостно хохочет, так, как сегодня в парке, когда танцевал ее, только советует мне все же снять с нее заранее джинсы: - ...а то мокрые потом фиг стащишь...