- На Крите, значит? М-м-м... – трусь опять о ее животик, вспоминая наши там с ней безобразия, - ...имя греческое надо будет подыскивать?
- Пока вообще не надо. Вот узнаем, кто у нас будет – ты кого хочешь?
- Все равно. Можно Оксанку маленькую. Ты?
- Тоже все равно. Можно и маленького Андрюшку. Чего смешного? – толкает меня ласково в бок.
- Прикинь, скоро будет у нас такое... крикун такой... ма-а-а-а-ма, ма-а-а-а-ма...
- Или «па-а-а-па» - вообще, дети не сразу после рождения говорить умеют, ты в курсе?
- Понял. Давай, расскажи мне еще... что там в твоей книжке написано... – под ее маечкой лезу опять к ней в подмышку. – М-м-м, без лифчика... Тепленькие какие...
Ей сейчас, возможно, не до этого, но у меня уже давно стояк, как и всегда, когда она у меня на коленках. А тут еще разговоры про сиськи ее и про беременность – очень возбуждает, оказывается. Не думал.
- А мне... дашь тоже... пососать? – норовлю укусить ее легонько за сосочек. Она пытается увернуться, но безуспешно.
Ловлю себя на мысли, что хочу увидеть ее с большим животом. Голенькую. Аж неудобно от того, как еще жестче каменеет все у меня в штанах, стоило только представить себе ее такую. Это нормально, что от этого так заводишься или я маньяк какой-то?
Хотел заняться с ней любовью прямо здесь, но теперь почему-то хочется основательно, по-серьезному отпраздновать наше радостное событие, и я тащу ее в спальню.
- А правда, что беременным чаще хочется? – спрашиваю, выныривая между ее ножек.
- О... да... не знаю... пока... не до этого... тошнит больше... – стонет она.
- Бедненькая... – заныриваю опять и стараюсь в ней. Отделываю ее там хорошенько языком, заставляю кончить, хоть она и пытается оттолкнуть, а потом вхожу уже в нее, пока в ней все пульсирует: - Сладенькая моя... а кто сейчас еще кончать будет... ненасытная... мамочка... – и двигаюсь в ней, двигаюсь, двигаюсь... – Давай, раздвигай ножки… - шепчу, когда она кончает, - шире раздвигай... покажи, как сильно тебе хочется... Давай... Иди ко мне...
- Папаша, вы в курсе, что беременным сон нужен, - стонет мне она позднее в изнеможении после не знаю, какого оргазма. Кажется, забыла про тошноту.
- А ты в курсе, что ты секси? Мамаша? Что башню мне сносишь? Что меня прет от тебя? Ладно, сейчас... – ставлю ее на коленки, ускоряюсь, держа ее за попку, потом руки сами собой скользят к ее животу. Вообще-то я сначала и в этой позе хотел сделать так, чтобы она первая кончила, но когда чувствую у себя под руками его, щупаю, представляю, каким он будет большим, тугим и круглым, то: - О-о-о... - выплескиваюсь уже в нее с глухим стоном, прежде чем могу что-либо еще подумать.
Она еще некоторое время ласково гладит меня – пока у нас еще никого нет, видать, мне будет доставаться ее материнская нежность, думаю с наслаждением, - а потом засыпает прямо у меня на груди. Она в последнее время быстрее устает и легче засыпает. Вот лопух, мог же все-таки догадаться, улыбаюсь сам себе тупой, довольной улыбкой при свете не убывшей еще луны.
А она... тихушница. Меня порывает щелкнуть ее по носу, но хватит уже ее мучить, пусть поспит. Вон, завтра с утра мутить будет – вскочит опять. Поэтому только провожу легонько по ее носику, а она даже не двигается. Кайфовала, наверно, эти два, да три почти дня, посмеивалась с мужа-балбеса, держа в себе маленькую, большую свою тайну.
Нет, а все-таки, мог бы догадаться, в стихах-то сказала мне. Тянусь за соткой, чтоб не разбудить ее, слушаю еще раз ее прерывающийся на ходу голосок, вижу золото осеннего парка, чувствую запах сухой листвы и проникаю в нее, проникаю в самую ее глубь:
Посмотри-ка, он прискакал,
Этот день октябрьский, новый.
Он хорошим себя показал.
А с утра пришел не таковым.
Осень рада глаза мне слепить
Золотой листвы ворохами.
А я в них - кружить и бузить
Да к весне прорываться скачками.
То, шатаясь, слаба на весу
Я осенним головокруженьем,
То, взбодрившись, со смехом несу
Я открытое мне откровенье.
Ты, октябрь, повремени
К дням зимы убегать суровым