Почти каждую ночь Руди и я шепчемся, как заговорщики. То он сидит на моей раскладушке, то я перебираюсь из его более широкое ложе.
— Вот если бы достать полевую кухню! Но у нас еще нет Красной Армии.
— Ну, теперь этого недолго ждать… Скоро вся Германия станет как Веддинг…
— Слушай, Митя, ты думал о том, что будешь делать, когда вся Европа станет советской?
— Не знаю, Руди. Дела для всех хватит!
— А я знаю. На юге Тюрингии мы организуем гигантский интернациональный лагерь для пионеров. Побольше вашего Артека. Ты ведь был в Тюрингии. Там очень хорошо. Лесистые холмы, быстрые речки, голубые озера… Вот я бы хотел стать руководителем такого лагеря.
— Пожалуй, ты и в пятьдесят лет не снимешь с себя пионерский галстук. Вот уж действительно «Киндербюро»!
— Не смейся! Я горжусь, что меня так прозвали. Назови-ка, что-нибудь более важное и увлекательное, чем работа с детьми. Ага, молчишь!
Я молчал вовсе не потому, что был согласен с Руди. Молчал потому, что думал о себе. И не очень весело думал. Вот он говорит — самое важное. И я это делать могу, умею. Но для меня пионерская работа, увы, не самое важное. Уж так получилось! И добивался я поездки в страну совсем не для того, чтобы подготавливать открытие Ворошиловского лагеря. Прекрасно, что он откроется, и я рад, если чем-нибудь смог помочь. Но это не самое-самое главное, что я должен делать! А чего ты хотел, дорогой товарищ? Бить морды берлинским полицейским? Или погибнуть на баррикадах в Веддинге? Ты же не можешь совершить чудо и один, сам по себе, ускорить приход мировой революции. Не могу, но, знаешь, чего я хочу? Хочу быть бойцом революции… Хочешь! Так кто же тебе мешает? Не знаю, может, сам себе мешаю, потому что не открыл еще для себя того главного, где смогу принести больше всего пользы. Вот и маюсь.
Странно всё же проходит жизнь в Берлине. Будто и не гремели выстрелы в Веддинге несколько дней назад. Будто и не слышал город яростного вопля сотен тысяч глоток, назвавших министров коалиционного правительства их подлинными именами — предателями. Рабочие пьют пиво и перекидываются нехитрыми шутками в пивных, играют в кегли. Мы на комсомольских собраниях до хрипоты, до посинения спорим — можно ли ребятам танцевать чарльстон, не есть ли это зловреднейшее мещанство? А в больницах стонут и скрипят зубами тяжко раненные красные фронтовики и юнгштурмовцы. Словно у города — двойное дно! Вот так было и у нас в Питере накануне Октября. Очень это верно подметил Джон Рид:
«Как и всегда бывает в таких случаях, повседневная мелочная жизнь города шла своим чередом, стараясь по возможности не замечать революции!»
Вот именно, «стараясь по возможности не замечать».
Важный чопорный Берлин Унтер ден Линдена, отеля «Адлон», черных лакированных «мерседесов», банковских контор и баснословно дорогих ресторанов делал вид, что он вовсе не замечает подземных толчков.
Другой Берлин, город задымленных заводских окраин и угрюмых многоквартирных домов, о которых знаменитый художник Циле как-то сказал, что «жилье может убивать», — будучи причастным к подземным толчкам, вернее сказать — производя их, не имел времени для наблюдений. Он просто жил трудной, хлопотливой жизнью, которая сама по себе и была силой, может быть равной извержению вулкана или землетрясению.
ТУЧИ НАД ЛЮСТГАРТЕНОМ
Девятого июня в Веддинге открылся XII съезд КПГ. На съезде предстояло дать правильную оценку последним событиям — как внешним, так и происшедшим внутри страны.
Фашизм захватывал новые позиции в Европе.
Муссолини обеспечил поддержку режима чернорубашечников со стороны папы римского, заключив с Ватиканом так называемые Латеранские соглашения.
В Югославии король Александр установил монархо-фашистскую диктатуру, распустил парламент, объявил вне закона все политические партии; в Венгрии свирепствовал регент Хорти, а в Польше — маршал Пилсудский…
И, видно, старания Альберта Бухмана и других товарищей из Баварии, неустанно бивших в набат, не остались втуне. Партийный съезд призвал пролетариат и крестьянство Германии к неустанной борьбе с фашизмом. «Фашизм — это и есть империалистическая война», — заявил Тельман на съезде.
Я вспоминал фон Люцце — единственного наци, которого знал лично. «Лед и пламень!» В сущности, чепуха! Но, основываясь на ней, коричневые собираются учинить Варфоломеевскую ночь во всепланетном масштабе. Кто знает, не встретимся ли мы с ним еще раз, но уже не за ресторанным столиком, а на улицах Берлина, разделенных баррикадами…