— Что же будет теперь? Как же вы дальше?..
— Нас около трех тысяч, и каждый готов занять место Маргановича и Орешки, — сказал Славко. — Ну, попрощаемся, Даниэль, мне пора.
Он встал и протянул мне большую загорелую руку с изуродованным указательным пальцем.
— Постой, — сказал я, — Постой, Славко… Давай встретимся еще раз. Ну где? Да хоть здесь же, ладно?
— Не успеем. Я уеду сегодня.
— Туда?
Он молча, сильно пожал мне руку.
Мне хотелось обнять и поцеловать Славко. И он понял. Мы обнялись.
— Скажи, как тебя зовут? Я так не могу, понимаешь, я должен знать, — умоляюще шепнул я.
— Узнаешь. Когда-нибудь. Ведь мертвых можно называть их настоящими именами. Да ты не огорчайся, друг. Я еду не умирать, а драться. И, может, мы еще встретимся в Москве или, чем черт не шутит, в Белграде. Но прошу тебя, не провожай.
И он пошел между скамьями, так и не обернувшись в мою сторону. И хотя я мог еще окликнуть и даже догнать его, непреодолимое расстояние уже легло между нами, ибо он уже переступил ту черту, которая отделяет нас от неведомого.
Я долго еще сидел на скамейке, один в огромном, во весь чердак, зале. Сидел, курил и думал. Можно ли привыкнуть не бояться смерти? Мог бы я спокойно ходить по улицам Загреба, есть, пить, смеяться, разговаривать, зная, что за мной охотятся сотни, тысячи вооруженных людей, получивших непреклонный приказ — убить, физически уничтожить? Как это? Ну, пуля в затылок или в сердце. Толчок, ожог — и темная пустота. Навсегда. Трудно это себе представить, когда за окном такая яркая голубизна неба и курлычут голуби, а сердце стучит ровно и сильно и невозможно представить, что будет совсем темно, навсегда темно.
Я даже крепко-крепко зажмурился и заткнул пальцами уши. Но тьма получилась пестрой, в разводах, в расползающихся зеленых и багровых кругах. А моя тишина глухо гудела, будто бы через мозг, от уха до уха, протянулась басовая струна. И я всё-таки решил, что мог бы поступить, как Мио Орешки, как этот Бранко-Славко или любой другой из югославских комсомольцев.
Ну, в общем, не струсил бы и не сдался живым. И когда всё это выяснил наедине с самим собой, да еще мысленно обращаясь к своим старшим друзьям, Саше Мильчакову и Рафаэлю Хитарову, и они одобряюще кивнули головой, на душе стало спокойнее и я твердо сказал самому себе: останешься в Германии и будешь работать так, как еще никогда не работал.
В теплый и тихий августовский вечер, когда трудовой Берлин отдыхал и развлекался, я еще раз встретился с Герхардом фон Люцце. И не за ресторанным столиком…
На фешенебельной Вильгельмштрассе, куда я забрел в поисках одной нужной мне книги, в этот час было немноголюдно.
Берлинцы, как я заметил, вообще не очень склонны фланировать по улицам, разве что прогуливают от получаса до часа своих холеных псов. И делают они это так старательно, с чувством столь серьезной ответственности, что на прогулку совсем не похоже. Гуляют, забавляются и веселятся собаки, а их хозяева при сем присутствуют и лишь следят, чтобы их подопечные подняли ножку возле непритязательной тумбы, а, упаси боже, не на какой-нибудь чугунный монумент, увековечивающий величие и славу Германии.
Так вот, псы прогуливались по Вильгельмштрассе, а прохожие неторопливо следовали в излюбленные рестораны и кафе, чтобы скоротать вечер за чашкой кофе или бутылкой рейнского.
И вдруг Вильгельмштрассе содрогнулась. Легкий ветер, казалось бы такой безобидный, донес мотив песенки о юном трубаче.
Если бы этот мотив прозвучал на улицах Моабита или Нойкёльна, никто бы не придал ему значения. Это ведь старая солдатская песня, только с новыми словами. О юном трубаче, расстрелянном капповцами. Но кто осмелился распевать ее на Вильгельмштрассе, где Капп мог завербовать для своего путча сотни добровольцев? Пели ее хором. Множество мужских голосов. Мне даже показалось, что доги, мопсы, спаниели и болонки, совершавшие свой вечерний променад, как по команде поджали хвосты. А об их хозяевах и говорить не приходится. Лица их побелели, словно ветер обдал их не звуками песни, а толченым мелом. Я как раз выходил из книжной лавки и имел возможность наблюдать за всей суетой, поднявшейся на улице.
— Опять эти красные фронтовики! — испуганно-негодующе восклицает полная дама, судорожно цепляясь за руку высокого седого господина.
— Успокойся, Хильда, они запрещены, — не слишком уверенно бубнит господин, на всякий случай ускоряя шаги.
— Какая наглость!
— Куда смотрит полиция?