— Либен геноссе, — начал я. — Ихь, ихь…
Турок остановился и с явным интересом посмотрел на меня.
— Битте… Ихь… Михь… — продолжал я извлекать откуда-то из гортани звуки, которые, как мне казалось, могли сойти за приличную немецкую речь.
— Практикуешься, парень, — то ли одобрительно, то ли иронически сказал человек, принятый мною за турка. — А по какой надобности ты сюда забрался?
Он говорил по-русски совсем чисто, только с каким-то гортанным акцентом.
— Мне нужен товарищ Шацкин… А я думал, что ты из-за рубежа.
— Тебе изменила твоя проницательность. Меня зовут Амо Вартанян.
Он протянул маленькую коричневую руку. Я назвал себя и объяснил Вартаняну, зачем мне нужен Шацкин.
— Вот и отлично. Значит, будем работать вместе. Ты играешь на бильярде?
— Нет, не умею. Но я занимаюсь боксом. Уже третий год. Понимаешь, это может пригодиться, когда меня пошлют на подпольную работу.
— Хук в подбородок империализму! Апперкот в солнечное сплетение социал-предателям! Очень эффективная форма международной работы, — расхохотался Вартанян. — А в бильярд я тебя всё-таки научу играть.
— Ладно, научи, — согласился я.
Потом он показал мне, как пройти к Шацкину, и приветственно помахал рукой.
Я вошел в крошечную клетушку. За столом, приставленным к стене, сидел человек в голубой рубашке и сосредоточенно рассматривал какие-то бумаги.
— Товарищ Шацкин?
— Нет, Зусманович.
Он быстро повернулся и взглянул на меня голубыми, чуть выпуклыми глазами:
— Я секретарь русской делегации. Ты к Лазарю? Муромцев? Он тебя ждет.
Кабинет Шацкина, кажется, был еще меньше комнаты секретаря делегации ВЛКСМ. Между большим дубовым столом и дверью едва умещался венский стул. Шацкин предложил мне сесть.
Я сел и, наверное, целую минуту молча таращил на него глаза. Ведь до этого мне не приходилось видеть Лазаря. Знал его только по докладам на съездах, по книгам и статьям в «Юном коммунисте» и «КИМе». Имя его, как имена Оскара Рывкина и Петра Смородина, звучало уже как легенда.
И вот я буду сейчас говорить с ним. Что-то пересохло в горле. Хорошо бы глотнуть газированной воды. Даже той самой — тепловатой… Никак не могу выдавить из себя слова…
Шацкин сидит напротив, у него бледное, продолговатое лицо, высокий лоб с залысинами, темно-каштановые волосы и внимательные, немного насмешливые глаза. Один глаз серо-зеленый — пронзительный, другой карий, грустный.
Он стал большевиком еще до Октябрьской революции — в мае 1917 года. Ему тогда исполнилось всего пятнадцать лет, но партия доверила юноше, почти подростку, руководство коммунистической молодежью Москвы. Он встречался с Лениным, советовался с Владимиром Ильичем по всем важнейшим вопросам юношеского движения, а осенью 1919 года, ежечасно рискуя жизнью, пробрался через многие, пылающие огнем войны границы в Берлин, где в нелегальных условиях был созван Международный конгресс коммунистической молодежи, заложивший основу КИМа. Говорят, что ему пришлось тогда гримироваться, переодеваться и даже отстреливаться от немецких пограничников и полицейских.
— Почему ты решил пойти на международную работу? Что тебя в ней интересует?
От некоторых ребят я слышал, что Шацкин крепко заражен «вождизмом», будто бы барственно надменен в обхождении, так как считает себя самым умным, самым развитым. Его даже называют «комсомольским Плехановым». Но на меня он смотрит открыто, дружелюбно, как бы вызывая на хороший обстоятельный разговор. И я наконец обретаю голос.
— …Я несколько раз встречался с зарубежными пионерами… К нам приезжали из Франции, из Германии, из Англии… А недавно в Ростове был расчудесный такой парень Антонио Мартини. Конечно, это не настоящее его имя. Ведь он работает в глубочайшем подполье! Вот они мне и рассказывали о своей жизни и борьбе. И мне очень хочется помочь им. Пусть будет трудно, немыслимо трудно… Я не испугаюсь. Я выдержу!
— Очевидно, ты рассчитываешь, что мы незамедлительно пошлем тебя в Милан или Геную в роли потрясателя основ фашистского режима? Так сказать, для участия в решающей схватке с чернорубашечниками?
— Я вышел из пионерского возраста, Лазарь, так что-ты это напрасно. Я тоже понимаю шутки.
— Не сомневаюсь. Тарханов говорил, что ты неисправимый романтик, а в вооружении революционера романтика должна сочетаться с трезвым расчетом и глубоким пониманием обстановки. Впрочем, хорошая шутка тоже не помешает!
Упоминание о Тарханове меня подбадривает. Оскар руководил русской делегацией как раз в ту пору, когда Шацкин не работал в ИК КИМе. Вернувшись после измены Чан Кай-ши из Китая, Тарханов поступил в Институт красной профессуры. Я его еще не видел, хотя писал ему из Ростова, что очень хочу пойти на кимовскую работу и что похоже на то, будто мечта моя осуществится. И вот, оказывается, Тарханов говорил обо мне…