— Сейчас узна́ю, — лениво протянул Сам.
Ровно в девять пришел Лейбрандт. Буркнув: «Сервус», проделал все манипуляции со своим пиджаком, нарукавниками и портфелем, сел на стул, будто бы намеревался просидеть на нем всю жизнь, протер замшей очки, надел их и уставился на меня, как удав на обезьяну.
— Что ты хочешь, Лейбрандт? — спросил я по-немецки.
— О менш! — воскликнул он, поднимая глаза к потолку. Отлепился от стула и непривычно быстро вышел из комнаты.
— Живот, что ли, у него заболел, — недоуменно сказал я.
Дарси пожал плечами, Черня сделал загадочное лицо и положил ко мне на стол французский перевод письма.
Лейбрандт вернулся минут через двадцать и, не взглянув на меня, зарылся в бумаги. Я вполголоса рассказывал Дарси о своей вчерашней встрече с заводскими комсомольцами.
— …Обязательно надо им помочь. Очень хорошие ребята. Прикрепить их к какой-нибудь зарубежной организации. Пусть переписываются.
Чуть забегая вперед, скажу, что моя встреча с Шурыгиным на ринге имела продолжение. Первый раз я поехал на электрозавод лишь в качестве сопровождающего. Вартанян и Дарси охотно согласились рассказать электрозаводским комсомольцам о работе КИМа. В трансформаторном цехе собралось много молодежи. Около тысячи, наверное. И ни один не ушел, пока не кончился митинг, хотя у каждого за плечами остались часы напряженного труда. Приняли резолюцию: сделать подарок предстоящим конгрессам Коминтерна и КИМа — довести число рабочих на заводе до четырех тысяч. Для этого нужно было достраивать цеха, ставить новое оборудование, забыть об отдыхе и выходных днях.
— Ты не сомневайся, — говорил Витя Шурыгин. — У нас знаешь как? Сказал — сделал, хоть кровь из носа. Пролетарское слово из стали куется. Так что будет от нас подарок!
Он и его дружки Степаха и Колька ни на шаг от меня не отходили. Уверяли, что свой КСМР сразу же ликвидировали и теперь налаживают в ячейке интернациональное воспитание.
— Ты только к нам приходи. Почаще. А то мы опять можем не туда повернуть. Вот в четверг бюро будет заседать. И ты приходи, — канючил Степаха.
Вартанян услышал.
— О чем разговор, дорогие? Нуждаетесь в помощи? Пожалуйста, поможем. Договоримся с МК и прикрепим к вашей ячейке Муромцева. Не возражаете? Ну и он не возражает.
— Да ты что, Амо! У нас же подготовка к конгрессу, — попробовал протестовать я.
Вартанян улыбнулся:
— Правильно говоришь! Подготовка. Вот и будешь вместе с ними готовиться.
— Ну до чего здоровущий нокаут он тебе дал! — восхищенно воскликнул Шурыгин.
Всё было решено. Меня прикрепили к ячейке комсомола московского электрозавода.
…В комнату вошел Ваня Борецкий, недавно назначенный секретарем русской делегации вместо ушедшего на учебу Зуса.
— Вот легок на помине! — сказал я, намереваясь рассказать и ему о своей встрече с электрозаводскими ребятами. — Послушай-ка, Ваня, какая у нас тут идея появилась…
— Об идеях потом, — перебил меня смуглый, улыбающийся Борецкий. — Тебя Рафик вызывает.
— По поводу письма? Перевод уже готов.
Я взял письмо и пошел к Хитарову.
Рафик пожал мне руку и позвал Борецкого.
— Мы тут должны кое о чем поговорить… Ты, Ваня, последи, чтоб нам не мешали.
— Вот письмо, Рафик; Бийю смотрел и сказал, что не имеет возражений.
— Да ты садись. Письмом позже займемся.
Темные ласковые глаза Хитарова смотрели на меня пристально и как-то удивленно, словно Рафик впервые меня увидел. В руке у него металлический карандашик, он постукивает им по столу.
— Почему не заходишь, Митя?
— Ты же очень занят!
— Ну, мы с тобой, кажется, договорились. Вечер всегда выбрать можно. — Помолчал. Брякнул карандашиком по столу, бросил его на бумаги и вдруг спросил: — Ты пьешь, Митя?
— Бывает, — признался я. — Пиво, когда жарко. И вино два раза пил.
— Тебе, наверное, нельзя пить, — убежденно сказал Рафик. — Есть такие люди, понимаешь, голова у них слабая… На копейку выпьют, а шуму на целый червонец.
— Да что ты, Рафик! Я один раз четверть бутылки «Ласточки» выпил. Из горлышка, не переводя дыхания. И хоть бы хны…
— Значит, ты и коньяк пьешь? — сдвигая густые брови, спросил Хитаров.