Мой ошеломленный вид судью не остановил.
— Обыщите его, — приказал он стражникам.
Стражники выказали себя непрофессионалами: нож из-за пояса вытащили, но до мешочка с моим НЗ в монетах не добрались.
Судья повертел в руках бичак и передал его местному Жеглову. Тот вынул нож из ножен, осмотрел его и вынес свой приговор:
— Характер раны на горле убитого Теримоса соответствует широкому изогнутому лезвию от оружия, подходящему под найденные ножны от ханджара. Этим бичаком горло сложно перерезать настолько глубоко.
— Что лишний раз подтверждает наш вывод: непосредственными убийцами стали монахи из стражи патриарха. Они признались под пытками, но очень странную вещь они поведали палачу. К сожалению, мы не имеем возможности их самих допросить: они во власти патриарха, который обладает юридическим иммунитетом и своих людей имеет право судить сам. Поведай и ты нам, командир стражников, что тебе рассказали дознаватели-монахи, — попросил кади.
— Достопочтимый судья! Мне передали следующее: сперва допрошенные утверждали, что Никос Теримос был их нанимателем, их целью был доставленный в суд Варвакис, который отобрал у них оружие и сильно избил. Потом под пыткой признались в убийстве, но категорически отрицали присвоение какого-либо имущества Теримоса. На месте в комнате покойного не была обнаружена большая часть его одежды, и есть основания полагать, что кто-то нашел его тайник и завладел золотом или серебром.
— Стоит ли доверять их рассказу?
— Глядя на доставленного в суд грека, сложно предположить, что он мог справиться с двумя стражниками из охраны патриарха, один из которых — крепкого сложения мужчина, обученный сражаться.
— Что не отменяет того факта, что кража была совершена и похищенное не было обнаружено у арестованных монахов, — заключил судья.
Командир стражников согласился кивком головы и поправил ятаган за поясом.
— Совсем недавно, грек, ты выложил на моих глазах большую сумму в золотых монетах. Это наводит меня на подозрения. Тебя неоднократно видели вместе с покойным греком Теримосом. Говорят, ты на него когда-то работал. Далее, нами установлено, что ты сейчас — садовник у русских в Бююкдере и твой доход не позволяет приобрести раба, чтобы потом его отпустить. Ответь, где ты был в ночь убийства?
Я молчал, не поднимая глаз.
— Делаешь вид, что не знаешь, о каком дне идет речь? — по-своему истолковал мою временную немоту судья, в голосе которого слышалось раздражение. — Да ты пьян, проклятый гяур! Как ты посмел явиться ко мне в столь презренном виде?
Можно подумать, меня кто-то спрашивал! Но я не стал возражать судье, понимая, что стоит мне раскрыть рот, как все будет использовано против меня.
— Может, ты облегчишь нам нашу работу и признаешься? Вернешь украденное, проткнем тебе руку ножом и поводим в таком виде по городу.
Я молчал.
— Молчит, проклятый! — пожаловался судья начальнику стражи.
Как-то мне не улыбалось становиться калекой. Но что мне делать? Ничего на ум не приходило, как я не напрягался в полном отчаянии. Меня резко затошнило: вот будет номер, если я выдам фонтан на судью.
— Думаю, пара дней в гостях у Ибрагим-паши освежат твою память. Если будет запираться, разрешаю применить фалаку, — приказал кади начальнику. Он в обычной своей манере предпочитал скоростное решение дел.
Его слова меня озадачили. Зачем мне гостить у какого-то паши? Что за фалака?
Меня подняли на ноги. Один из стражников, к моему удивлению, забрав нож у начальника, сунул мне бичак за пояс и пояснил:
— Ты отправляешься в предварительное заключение в Хаписхане-и умуми, никто пока не может лишать тебя личного имущества.
Видя мое недоумение, он перевел мне на греческий это странное название:
— Общая тюрьма. Она расположена в бывшем дворце великого визиря Ибрагима-паши. Раньше в Константинополе зинданов было больше, чем лиц, имеющих право туда помещать злодеев. Но пять лет назад все изменилось: сейчас действует только одна тюрьма, куда мы и направляемся. На Ипподромной площади.
— Что такое фалака? — решился я прервать молчание, как только мы вышли на улицу. Я снова мог идти свободно.
— О, уверен, тебе понравится, — весело ощерился один из стражников.
«Господи! — взмолился я. — Только бы это не было пыткой иголками под ногти!»
Не знаю, почему из всех пыток на свете более всего меня страшила и вызывала панический ужас именно эта. Сравни ее со многими другими жесточайшими и настолько изощренными, что диву даешься человеческой извращенной фантазии, — выглядит как легкое щекотание. Но меня эта мысль совсем не успокаивала. Я знал: пригрози мне кто иголками, и я тут же выдам все и всех на свете, настолько велик был мой страх перед ней. Уж лучше пусть четвертуют или заживо зажарят в брюхе медного быка! Только не иголки!