— А слух-то от верного человека? — нетерпеливо спросил дед Фишка.
— Куда уж вернее, Данилыч! — воскликнула Дубровчиха. — Солдат, вишь, один проболтался, из тех, что у Поярковых на постое. Выпили они вчера с Емельяном, захмелели, он возьми и скажи: «Эх, хозяин, хозяин, не завидую тебе!» — да и выложил всё от чистого сердца.
Дубровчиха умолкла, и все бабы смотрели теперь на деда Фишку, словно он мог успокоить их надорванное тревогой сердце и помочь в беде.
Слух был правдоподобен. Теперь становились понятными и слова Демьяна Штычкова, бахвалившегося тёмной ночью: «Мы их выкурим из буераков, выкурим!» Надо было что-то делать — и как можно скорее.
— Они всё, бабочки, могут. И резню сотворить могут, — заговорил тревожно дед Фишка, но в тот же миг спохватился, понимая, что говорить бабам такие слова не следует. И тогда он выпрямился, приосанился и сказал: — Ну, вот что, бабочки: горевать пока нечего. Идите по домам и о мужиках не кручиньтесь. Препоручите их мне, а я уж как-нибудь о них позабочусь.
Лица у баб просветлели, и они заговорили наперебой, все сразу.
Дед Фишка предупреждающе поднял руку:
— Тише, бабочки, тише! Этак Ерунда о нашем уговоре вперёд мужиков будет знать.
Упоминание о штабс-капитане отрезвило баб. Они притихли и поодиночке стали расходиться. Дед Фишка кинулся во двор. Дома Агафья попыталась заставить его сделать кое-что по хозяйству, но старик посмотрел на неё и сказал:
— Нет уж, Агаша, не буду. Хоть изба гори, а мешкать мне тут нельзя.
И он рассказал сестре о своей встрече с бабами. Агафья согласливо закивала головой, потом торопливо зашаркала ногами в куть. Не прошло и часу, как она напекла для сына ржаных, заведённых на квашеном молоке караликов.
Старику хотелось скорее двинуться в путь, но он терпеливо наблюдал за тем, как Агафья любовно складывала подрумяненные каралики в белую тряпку.
— Ну-ну, пусть покушает Матюша свеженьких. Сухари-то, поди, опостылели хуже горькой редьки, — с лаской в голосе сказал дед Фишка.
— Пусть, пусть покушает. Он каралики-то всегда любил. Вот как сейчас на него гляжу: махонький он, вихрастый, глаза — чисто небо, и каралик в руках…
Агафья умолкла, дыхание её стало неравномерным, тяжёлым, и чувствовалось, что тихие слёзы умиления слепят ей глаза и сжимают горло. От всего этого дед Фишка тоже ощутил какую-то лёгкую, но мучительно-сладостную горечь в душе и, боясь, что это чувство расслабит его, завертелся по прихожей. Агафья заторопилась, быстро перетянула узелок прядью кудели и подала его брату.
На полях было безлюдно и неприглядно. Ветер со свистом раскачивал гибкие стволы берёз и осин. Сизые облака клубились, переливались, как кипящая вода в котелке. Нахохлившиеся вороны угрюмо и неподвижно сидели на макушках сухостойных лиственниц. Порывы холодного воздуха приносили откуда-то запахи надвигающейся зимы.
Дед Фишка тропкой подошёл к кедровнику. Теперь ему предстояло обогнуть высокий скалистый выступ и, миновав широкую равнину, спуститься в глухое ущелье, ведущее в буераки. Прежде чем показаться на равнине, он остановился и прислушался. Никаких посторонних звуков слух его не уловил. Всё так же со свистом метался жестокий ветер, да где-то у речки с надрывом горланила ворона. Дед Фишка смело направился вперёд и, выйдя на другую сторону выступа, к опушке леса, взглянул на широкую равнину.
Неподалёку от него стояла лошадь, запряжённая в лёгкую тележку на железном ходу, а возле неё были Евдоким Юткин, штабс-капитан Ерунда и высокий, мрачного вида поручик.
О чём они говорили, дед Фишка слышать не мог, но по жестам Евдокима Юткина, то и дело махавшего рукой в сторону буераков, старик понял, что всё, о чём говорили ему сегодня бабы, верно от начала до конца.
«Плантуют, как людей убивать, душегубы!» — задрожал от немой ярости старик, прячась в ветвях мохнатого кедра.
Через несколько минут офицеры и Евдоким один за другим сели в телегу и направились по дороге к селу.
Они проехали мимо деда Фишки шагах в двадцати. Он видел их лица и мог бы расслышать говор, но Евдоким и офицеры молчали, мрачные и нахохлившиеся, как вороны.
«Трусят, видно, убийцы!» — подумал старик, и ему захотелось схватить что-нибудь увесистое, тяжёлое и запустить в них. Инстинктивно он подался вперёд, но одумался, не без удивления рассматривая камень, чудом оказавшийся в его руке.
— Постойте, я ещё вас и не этим попотчую, — проговорил старик, отбрасывая в сторону серый булыжник.
5
В глухую тёмную полночь отряд Матвея Строгова двинулся на новую стоянку.
Вожаком был дед Фишка. Даже Матвей, знавший эти места сызмальства, не рискнул бы в этакую непроглядную темь вести людей прямым путем, через клюквенные болота и чащу.