Все на этом и кончилось. Ни наказания за драку, о которой свидетельствовали синяки на лице у меня и у Гадины. Ни напоминаний о неудавшейся попытке сбежать к индейцам.
Зато было другое.
Был урок географии. И был разговор.
— Не в Америку вы хотели сбежать, а в мечту,— говорил Иван Михайлович Федоров с какой-то особенной задушевностью, даже с грустинкой.— А бежать в мечту, значит, искать свое будущее. Было время, когда и я вот так же искал: мечтал проплыть на лодке по всем морям и океанам, побывать на всех континентах. Специальную тетрадь в непромокаемом клеенчатом переплете завел, чтобы записывать свои впечатления. Так и хранится с тех пор в ящике письменного стола. Только не было у меня ни лодки, ни путешествий: кроме России, нигде побывать не довелось. И время дореволюционное — не то что теперь, и жили мы с матерью в бедности, если не сказать — в нищете.— Иван Михайлович помолчал, сквозь толстые стекла пенсне всматриваясь в наши застывшие от напряжения лица, и жестковатые губы его чуть тронула одна из редких для нашего учителя полуулыбок.— Счастливые вы, друзья,— как бы утверждая, что это действительно так, несколько раз кивнул он головой.— Каждый из вас должен искать самое важное для себя: свое место в жизни. Об одном только никогда не забывайте: без учения, без знаний теперь настоящим, полезным для общества человеком стать невозможно. Кем станете вы? Покажет время: впереди у вас его еще очень много. Вот и думайте, мечтайте, ищите: не по должности кем в будущем стать, а как стать именно человеком.
Назидание? Нет: напутствие.
Год за годом с тех пор складывались в десятилетия, а это напутствие снова и снова возникало в памяти, будто рядом звучал все тот же знакомый голос.
«Кем станете вы? Покажет время…»
А кем стану я?
«Вот и думайте, мечтайте, ищите…»
Но как искать?
Не берусь категорически утверждать, а все же думаю, что эти вопросы не раз вставали и перед другими нашими «червяковцами».
Перед инженером, строителем многочисленных жилых домов и промышленных предприятий в Минске Александром Лойко, архитектором, заслуженным строителем республики, лауреатом Государственной премии СССР Георгием Заборским, инженером-связистом Александром Тарулиным, заместителем министра связи БССР Владимиром Жигмунтом, журналистами Юрием Ковалевым и Георгием Мартыненко, экономистом Евгением Сенько, академиком, заслуженным деятелем науки БССР, лауреатом республиканской и всесоюзной Государственных премий, Героем Социалистического Труда Федором Федоровым.
Не все «червяковцы» успели найти свое место в жизни и до конца пройти единственно свой путь. Для многих он оборвался на полях сражений и в партизанских отрядах во время Великой Отечественной войны.
Трагическим оказался для меня шестой класс «Червяковки».
Едва начались занятия, как страшное горе вошло в наш дом: умер отец. Ездил в служебную командировку, в Рогачев, и, никогда не отличавшийся крепким здоровьем, простудился в холодном, без отопления, вагоне. Случись это в Минске, а главное — будь еще жив доктор Хундадзе, все, возможно, и образовалось бы: постельный режим, аспирин, банки, и через неделю здоров. Но командировка затягивалась, а отец не умел бросать работу неоконченной. Простуда перешла в двухстороннюю пневмонию, началось кровохаркание. И вернулся домой, уже еле-еле держась на ногах.
Врачи, к сожалению, слишком поздно безошибочно определили:
— Скоротечная чахотка.
И, наверное, вынесли приговор, который, правда, маме постарались смягчить:
— Состояние больного очень тяжелое.
А я видел, как угасал отец, хотя, по его настоянию, меня и перевели из «мужской» половины в большую комнату на диван. И утром, отправляясь в школу, и после уроков, возвращаясь домой, я прежде всего заходил к нему. С каждым днем папе становилось хуже и хуже. Он никогда не был полным, а теперь, всего лишь за десять дней, стал похож на костлявого старика с заросшим вьющимися волосами лицом и лихорадочно блестящими глазами. Не спал по ночам. Отказывался от пищи. Часто просил пить. Все время молчал. И все время кашлял.
Непонятное это молчание и надрывный, то булькающий, то хриплый, кашель были страшнее всего.
В ночь на четырнадцатые сутки отца не стало. Друзья-железнодорожники, как и доктора Хундадзе, похоронили его на немецком кладбище. А в моей памяти он и сегодня — живой…