По пути к Уэллену мы узнали: за стойкость и мужество, проявленные в ледовом лагере, все челюскинцы награждены орденами Красной Звезды. Установлено новое, самое высокое и почетное звание — Героя Советского Союза. И первым это звание присвоено летчикам Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову и Доронину, которые спасли челюскинцев от смерти!
Уэллен… Несколько дней давно заслуженного отдыха… Отсюда, уже на самолетах, в бухту Провидения…
Там, на борту парохода «Смоленск», и собрались, наконец, те, за кем долгие два месяца с напряженным вниманием следила вся наша страна, все люди земного шара.
А из бухты Провидения — сначала в Петропавловск-Камчатский, где встретились с так и не успевшим дойти до Чукотки ледоколом «Красин», оттуда в украшенный флагами, транспарантами, залитый весенним солнцем Владивосток. Кратковременная остановка в гостиницах, и — на вокзал, в специальный голубой экспресс, который промчит нас с востока на запад через всю страну до самой ее белокаменной столицы!
Наконец — Москва. Торжественный кортеж из украшенных гирляндами цветов открытых автомобилей, везущий орденоносцев-челюскинцев и первых Героев-летчиков от Белорусского вокзала до Мавзолея Владимира Ильича Ленина на Красной площади. И временные трибуны, построенные возле Мавзолея специально для нас. И бесконечное, с полудня до позднего вечера, многокрасочное шествие москвичей, подобно полноводной реке, текущее и текущее мимо трибун.
Какими словами рассказать обо всем этом? А надо было рассказать, непременно выразить безмерную глубину благодарности.
Рассказывали: журналистам московских газет, писали, кто как умел, сами. И я в шести номерах «Комсомольской правды» напечатал очерки о нашем походе, о жизни в ледовом лагере, о героических летчиках. Эти очерки стали основой моей документальной повести «Поход "Челюскина"», вне плана и вне очереди выпущенной позднее в свет Архангельским областным книжным издательством. Лишь закончив работу над рукописью, я смог поехать на очередную побывку в Минск.
Долгожданная встреча с мамой, с сестрами, с друзьями не столь уж далекого детства. А самого так и подмывало: скорей бы повидаться-встретиться с Иваном Михайловичем.
На этот раз не осмелился, как три года назад, напяливать щегольской заграничный костюм. И время не то, и орден Красной Звезды на груди обязывали быть собраннее и серьезнее.
Явился на Ново-Московскую в строгой морской форме: фуражка с «крабом», белый китель с позолоченными пуговицами, черные брюки с тщательно отутюженной стрелкой. И первое, что увидел,— добродушно-ироническую искринку в близоруко прищуренных глазах Янки Мавра.
— Ну вот,— произнес он,— и ты стал похож на человека. Садись, рассказывай.
Иван Михайлович слушал, помаргивая и время от времени слегка кивая массивной лобастой головой. Но едва я упомянул о пешем переходе из Ванкарема в Уэллен, как он перебил:
— Постой, какой переход? В газетах, по-моему, об этом ничего не было.
— Стоило ли писать? Самое трудное,— эвакуация со льдины,— к тому времени закончилось.— И тут я впервые оговорился: — Понимаете, Дед…— и осекся, умолк.
Ничего удивительного: моряки издавна привыкли называть капитана Батей или Дедом, а в моей жизни Иван Михайлович капитаном и был. Отсюда и оговорка, вызвавшая мгновенную немоту. Но он вдруг поморщился, нетерпеливо взмахнул рукой:
— Хватит церемонии разводить! И выкаться довольно. Назвал Дедом, пусть будет Дед. С чукчами приходилось встречаться?
— Не раз. Ночевал в ярангах. Чукчи-каюры везли наши вещи на собачьих упряжках.
— Совсем как у Джека Лондона. Интересные люди?
— Очень. За полтора с небольшим десятка советских лет Чукотка далеко шагнула из первобытного периода в двадцатый век. А многие обычаи и взаимоотношения между людьми все еще остаются прежними. Представь себе: рядом с самолетом в яранге из оленьих шкур, древний шаман творит заклинания под грохот обтянутого тюленьей кожей бубна.
— Неужели и такое есть?
— Пока. Встречаются, правда, все реже, случаи многоженства. И жертвоприношения бывают. Но уже строятся больницы, школы, открываются торговые фактории. Пройдет ещё с десяток лет…