— Знаю. Записывал все, что видел?
— Почти половина третьей тетради дневника — о Чукотке.
— Со временем пригодится,— Дед легонько похлопал ладонью по подлокотнику кресла.— Пришлешь тетради?
— Лучше книгу, «Поход "Челюскина"». Она через несколько месяцев должна выйти.
— И то, и другое. Интересно, все ли, что есть в дневнике, использовал в книге. Хочу сравнить. Непременно пришли!
Я вернулся в Архангельск. Дождался выхода повести. По почте отправил «и то, и другое». И вскоре получил ответ:
«Твой «Поход» прочитал. Понравилось. Буду рекомендовать к изданию здесь, в переводе на белорусский. Тетради возвращаю. О теперешних чукчах в литературе пока нет ни звука. Тан-Богораз не в счет, он писал о дореволюционных. А у тебя полным-полно наблюдений и фактов о сегодняшних. Садись и пиши рассказы для небольшой (слово «небольшой» подчеркнул) книги: нужна, как воздух».
Каи просто: «Садись и пиши». А я еще ни одного рассказа не осмелился написать… Путевые заметки о морских походах, очерки получались как будто неплохо. Печатали их о «Комсомольской правде», в «Морском флоте», в архангельской «Правде Севера» и в минской «Звезде». Успели даже две книги выйти в свет: очерковая «Морские будни» и документальная о «Челюскине». Но садиться и писать рассказы?.. Подумать страшно!..
И все же год спустя привез в Минск рукопись сборника новелл, который так и назвал: «Чукотские новеллы». Работал над ним взахлеб, отдавая дань увлечению, а вернее, подражая языку и литературному стилю чрезвычайно популярного в то время московского прозаика Бориса Пильняка. Секунды не сомневался, что именно этой «пильняковской» своеобразностью и поражу Деда!..
Иван Михайлович заставил читать вслух. Слушал с такой внимательной сосредоточенностью, что тяжелые веки опустились на глаза. А дослушав первую новеллу до конца, спросил:
— И все остальные так написаны?
— Да.
— Прочитай-ка начало этой еще раз.
«Понравилось!» — обрадовался я, с едва скрываемым удовольствием выполняя просьбу. И начал:
«Опять потянулись дни, серые сковкой зимней, шеренгой длинных ночей шагала в пургах зима. В Яндагае смеялись над чукчей, над большою бедой Ачыргына, и из стойбища в стойбище несся, искажаясь, колючий смех…»
— Хватит,— с подчеркнутой иронией в голосе остановил Дед, широко распахивая голубые глаза за толстыми стеклами очков. И, ничуть не скрывая иронию, протянул: — Здоо-роо-воо… Только ни-че-го не понять… Перепиши-ка ты все по-русски…
Лопнула моя «пильняковщина», новоявленный новеллист провалился с треском! Дальше Мавр и слушать не захотел, круто переменил тему, с нарочитой оживленностью заговорил о явных пустяках, о которых, без моего позорного провала, и не заикнулся бы. А я сидел, как на раскаленных углях, дрожащими руками собирая ставшие непослушными страницы рукописи: никогда больше не переступлю порог этого дома, никогда!
И вдруг Дед оборвал свою пустопорожнюю тираду, наклонился ко мне, провел широкой ладонью по моему подрагивающему колену:
— Не кипятись, побереги нервы. Лучше от меня выслушать правду, чем нарваться на какого-нибудь критика, который не упустит случая смешать тебя с землей. Поэтому и советую: пока никому не показывай. Заново перепиши. Тогда и поговорим…
Год спустя он слушал опять. И опять сосредоточенно, с плотно закрытыми глазами. А я, изо всех сил подавляя страх перед новым разгромом, не своим, а каким-то дубовым голосом читал ту же самую новеллу «Черный туман»:
«Среди яранг стойбища Яндагай стоит серый, как пасмурный день, сарай из гофрированного железа. Он попал сюда в годы, когда американцы полновластно хозяйничали на Чукотке. Позднее, с приходом Советской власти, в этом сарае открылась первая чукотская школа…»
Не было разгрома. Не было хотя бы полунамека на иронию или насмешку. Дед заставил прочитать все девять коротеньких рассказов о людях новой Чукотки. И в заключение ограничился единственной фразой:
— Теперь смело отдавай в любое издательство.
«Чукотские новеллы» вышли вначале в Архангельске, некоторое время спустя в Москве в приложении к журналу «Огонек» и наконец в Минске в переводе на белорусский язык. Последнее было очень приятно: два года назад — «Рэйс Чэлюскіна», теперь — «Чукоцкія навелы». И особенно приятно потому, что первым из земляков-минчан с новой книгой меня поздравил письмецом Янка Мавр…
Молодость ли моя была причиной, стечение ли обстоятельств, не знаю, но в те дни я совершил поступок,* о котором и теперь вспоминаю с теплотой.