Тогда и с пограничниками местной заставы познакомился и тоже, как с рыбаками, подружился. Позднее наша дружба переросла в многолетнюю, и не только с крымскими часовыми рубежей, но и с балтийскими, с калининградскими, белорусскими и украинскими. То один, то в составе шефских писательских бригад выезжал на заставы, выходил на боевых кораблях в морские дозоры.
Постепенно накапливались впечатления, материал для очерков о стражах сухопутной и морской границы, возможно, и для собственной книги. Только когда она еще напишется, эта книга? И возвращаясь из поездок, я, как у нас издавна повелось, рассказывал Деду о том, что удалось увидеть и услышать.
Иван Михайлович отлично знал мою способность увлекаться, а следовательно — кое-что преувеличивать, кое в чем приукрашивать реальную действительность. Готовясь выслушать очередной «отчет», он каждый раз предупреждал:
— Только давай без допусков.— И слушал. И с искренней, а не напускной заинтересованностью восхищался многим из услышанного о многотрудной службе часовых государственной границы: — Черт побери, какие замечательные хлопцы! Находятся же тупоумные скептики, видящие в нашей молодежи только плохое!
А однажды не выдержал:
— Хватит! Сам поеду и посмотрю! Уверен, что напишу о них не хуже, чем ты!
И поехал. В пограничный отряд имени Ф. Э. Дзержинского, где его познакомили с грозой контрабандистов Варлаамом Михайловичем Кублашвили, которого отъявленные недруги не единожды грозились убрать. Еще бы: старшина Кублашвили задержал сотни нарушителей границы и перекупщиков валюты, изъял контрабанды на миллионы рублей!
«Можно ли оставаться равнодушным к такому человеку,— говорится о нем в одном из очерков литературного сборника «Друзья границы»,— можно ли не стремиться и познакомиться, и подружиться с ним, как познакомился и подружился старейший белорусский писатель Янка Мавр… Несмотря на разницу в годах, у этих людей нашлись и общие темы для разговоров, и общие интересы для самого задушевного общения. А в результате этого общения у Янки Мавра родился великолепный очерк о человеке, которого знает и глубоко уважает вся наша страна».
Разница в возрасте… Ни сам Иван Михайлович, ни люди, общавшиеся с ним, этой разницы никогда не ощущали…
Даже школьники не чувствовали ее, а с ними Дед считал за счастье встречаться как можно чаще. Я не раз наблюдал, как буквально молодел мудрый писатель в окружении детворы и с каким интересом выслушивал все, что ему доверяли и поверяли ребята!
Домочадцев Ивана Михайловича не удивляло, когда в их квартире неожиданно появлялся доселе не известный человек.
Не мешали они, особенно Стефанида Александровна, и разговору, продолжавшемуся за закрытой дверью кабинета главы семьи иной раз с полудня до вечера. К одному не могли привыкнуть: почему после таких разговоров явно рассерженный Дед то мрачнее тучи расхаживал, заложив руки за спину, из угла в угол по кабинету, то вполголоса, чуть не пыхтя от злости, поминал лихом всех святых и всех нечистиков на свете? Или садился к телефону и настойчиво, терпеливо названивал кому-то… Или вдруг одевался и уходил, не сказав, куда и зачем… А возвращался домой, и — за стол, за самопишущую ручку и чистую бумагу.
Через несколько дней на страницах сатирического журнала «Вожык» или одной из минских газет появлялся очередной фельетон Мавра.
Иронически-остроумные, небольшие по количеству строк, фельетоны эти беспощадно и гневно, по-мавровски бичевали всякого рода «человеков», мешающих людям нормально работать и спокойно жить. Бюрократов. Приспособленцев. Карьеристов. Хапуг. Махинаторов. Волокитчиков. Рыбьекровных деляг. И при этом — непременно с указанием служебного адреса, должности, имени и отчества фельетонного «героя» или «героев». Чтобы всем читателям было ясно, кто они такие.
— Пускай-ка теперь почухается,— удовлетворенно посмеивался Дед.— Хорошо, если поймет и поумнеет…
— Неужели тебе его не жалко? — однажды умышленно поддел я фельетониста.— Понимаю, согласен: карьерист, махинатор, хапуга, но при всем этом еще и человек. Как же он теперь будет смотреть в глаза сослуживцам и знакомым? Даже дома, в семье…
Дед мгновенно налился краской, оглушительно хлопнул широкой ладонью по столешнице:
— А что дома, что в семье? Ты о тех подумай, кому он своими «что хочу, то и ворочу» жизнь отравил! Их — десятки, у каждого есть или родители, или жена и дети. Посчитай, скольким честным людям день за днем приносят зло такие, как этот!