И вот он в Москве. Суеты большого города не испугался, копейку имел. Задумал прибиться к чистому, далекому от крестьянского делу. Ну и солидного, а главное, непьющего мужика все хотят! И вот уже Спиридон - половой в трактире Котова, трактире серьезном, на внушительного клиента. Хаживали и офицеры при аксельбанте, и купцы первой гильдии, и привередливый немец заходил... Все потому, что если вечером там была всегдашняя московская, ухарская удаль, с пьяными слезами, битьем морд и щипанием сомнительных дамочек, то днем там редкостно кормили! Подавали кухню русскую и малороссийскую, не брезговали и европейской... Да готовили с душой! Днем туда уважаемый клиент и шел. Гильдейский купец и заслуженный гражданин, одариватель церквей и восторженный монархист Семен Григорьевич Котов - до крещения Самуил Гершевич Кацнельсон - готовить любил и умел! И знатоков приваживал. Работать в подобном месте было для Спиридона почетно, там он стесывал с себя дремучую крестьянскую посконину, будучи, однако, мужиком неглупым, галантерейность городскую не изображал и пользовался уважением. И между делом учился и учился готовить разные яства. Знал - понадобится. А вот любить его - не любили. За глаза цвета холодной воды, за тихий голос без выражения... За общую никаковость, отсутствие всего того, что и делает человека интересным для товарищества.
В жилье себе Спиридон снял комнату на Стрелке, в квартире вдовы топорника пожарной охраны мещанки Ложкиной. Ложкина Антонина была баба не шибко красивая, но здоровая, как крестьянская корова при хорошем уходе. Муж ее, топорник, не сгорел героически на пожаре, а замерз пьяным в крещенский мороз, квартала не дойдя до дому, что оставило вдову и вовсе без пенсиона - пробавлялась скромным процентом с накопленного и сдачей одной из комнат в невеликой своей квартире. Замуж Антонина больше не хотела, дочь свою услала в Петроград, на акушерку учиться, и жила себе. Спиридон поселился у нее на полный пансион, что кроме еды включало постирушку с уборкой, а по неписаному договору - еще и постельные шалости пару раз в неделю, к чему оба относились физиологически, и за что Спиридон доплачивал особо.
Денег хватало, еще отсылалось что-то в деревню, жене. На Володьку. По нему скучалось, но в меру. Странная для Спиридона любовь к сыну на расстоянии подернулась ряской, заснула. И стало без нее только спокойнее. Увлечений не было.
Вот разве что... Перед тем как погрешить со своей Антониной, шел Спиридон всегда на Рыбный рынок, что на Пятницкой. Первый раз попал туда случайно, по делам трактирным, и долго ходил меж рядов, любуясь разложенными, как на банных палатях, жирными тушами осетров и белуг, волнующе красной форелью, нежно влажными сомами... Мелкая рыба его не заинтересовала, как, впрочем, и живая, плещущаяся в гигантских рыночных аквариумах. В затмении Спиридон добежал до дому, где немедленно завалил Антонину и валял ее до полуночи.
С того дня и повелось: раз или два в неделю, перед грехом, хаживал он на рынок, грел себя... Над этой своей привычкой, впрочем, он не думал, не желая видеть в ней странности. Так и текла жизнь московской речкой Яузой, на непрозрачной воде которой и волнения не бывает никогда, если не кинуть в нее большой камень...
Таким камнем упал в жизнь Спиридона Григорий Распутин.
Распутин Григорий Ефимович частенько бывал в Первопрестольной по делам, и ничего странного в том нет, что, любивший хорошенько поесть, он оказался в Котовском трактире. Увидев там Спиридона, поначалу обомлел, а потом наблюдал уже долго, по-умному, с прищуром. Дернул наконец за рубаху, спросил:
- Эй, а ты не из села Энского, Тверской губернии? Помнишь ли мужика-странника?
Не узнать в этом сорокашестилетнем мужчине тогдашнего молодого, в общем, парня, лишь показавшемуся дядькой совсем еще тогда крохотному Спиридону, мешал черный густой волос и черный же глаз. Страшный.
- Узнал я тебя, дядька, видный ты, такого как не узнать? - сказал ему Спиридон.
- Я - человек сейчас для всей Расcеи видный!
Распутин был горд узнаванием, собой, ведь был он на пике силы своей, но как-то и тревожен.
- Садись, обскажи, как сам жив?
Спиридон сидел за столом, чего делать по половой своей должности не мог, смахивая рушником невидимую пыль, рассказывал о жизни своей в селе, в городе... Распутин слушал и, вовсе не слыша жужжание случайного и неинтересного, в общем, мужика, натужно пытался вспомнить, что же увидел в нем, еще ребенке, такого, не дающего сыто успокоить душу. Вспомнил сначала прозвище, а потом и все. Передернулся, зажал в кулаке бороду:
- Проси у жидка расчет, при мне теперь будешь! Так оно спокойней...
Григорий Распутин был Очень Хорошим Плохим человеком. А еще он иногда видел будущее. Водилось за ним много чего и проще: лечить мог понемногу, иногда говорил со зверьем... Человечишка же был он - дрянь, знал это, и этой дряни своей боялся, прозревая, что, простой тамбовский мужик, он поставлен кем-то - а Богом ли? - подпорой Российской короне и всему государству. Гнилой подпорой. И видел он в себе гниль эту да дрянь, понимал, что не исправить уже себя, пытался много раз, молил о силе, о вере, и еще грешил в молитве, умоляя избавить от чаши сей. Богохульство! И страх опять. И чтобы убить страх - опять всю ночь горят окна, что во двор дома на Гороховой, поет граммофон, звон, бабий визг, лай матерный...
Он знал, что погибнет все, и погибнет вслед за ним. И заставлял себя жить, а жить мог только премерзко. И отвращение к себе множило мерзость его жизни. Он знал, что разносит заразу. Охаживая фрейлину Анечку Вырубову, видел мнущийся железнодорожный вагон, инвалидное кресло и Петропавловскую крепость, аресты, опять аресты и долгое, безнадежное монашество. Похабство с Императрицей российской ничего не стоило его совести. Бормотал неразборчиво, валяя по кровати:
- Лучше, чай, ипатьевского подвала?
- Что ти гофорищ, мой мущик?
- Ничего, Сашка, ничего...
Ничего Гришка не мог, только прожить подольше да не отпускать от себя бывшего кошкинского полового, Спиридона. Взял его с собой в Петроград.
Спиридон и не думал сопротивляться чужой воле. Зачем, когда все само себе идет, и прирастает деньга, и жизнь продолжается, пусть и шумная, хлопотная, но познавательная? В Петербурге, на Гороховой, был он вовсе никем, что видом своим пресным только подчеркивал, да и Григорий Ефимович его не жаловал, смотрел сурово, а то и с опаской. Но держал совсем рядом. И через близость эту к кумиру перепадали Спиридону всякие бенефиции. Со смешком, с косой улыбкою, но - кто руку для пожатия протянет, да рука та от плеча с эполетами, кто, свысока вроде, но попросит о чем, да притом поднесет ассигнацию, как на чай, да где это виданы такие чаевые? А какая и, разодолжившись, в постель к себе позволит устроиться, из жалости как бы, физиологически, да знал он - будет к утру просьба... Лишь беспутная Вырубова Анька была с ним проста за так, как и, впрочем, со всеми. Спиридон считал ее бабой глупой.
Там же, у Распутина, и встретил его непростой человек, Жамсаран. Как тайный лама тибетского мистического общества «Зеленый дракон» он должен был узнать и убить такого, как Спиридон, сразу, не спросив имени. Далеко, на Востоке, ученики Жамсарана натаскивали Стражей узнавать и убивать таких, как Спиридон, но - Жамсаран был давно крещен и звался Петром Бадмаевым, а в крестных имел самого Александра III. Но - Жамсаран лечил царскую семью, был женат на русской из хорошего дворянского рода и был принят в лучших домах. И он был очень стар. Этому крепкому на вид мужчине с аскетичным, но очень интеллигентным лицом перевалило уже за сто лет. И Жамсаран отступился. Увидав Спиридона, плюнул в него, выбежал, хлопнув дверью. Вскоре под каким-то предлогом рассорился с Распутиным, чтобы не бывать у него никогда.
Он себе этого никогда не простит. Умирающий от голода в Чесменском лагере страшного двадцатого года стодесятилетний ветхий старик будет непонятно молить всех о прощении...
Однажды случилась с Распутиным падучая, а никого рядом возьми да и не окажись. Лишь секретарь его да приспавший в гостевой Спиридон. Лежа на полу, пуская уже ртом пену, Григорий был еще в уме. Кричал на секретаря:
- Уйди, Симонович, ювелирная твоя душа, в пекло, в Африку иди, жарься там до ста пяти годов мафусаиловых! Жид ты, христопродавец, хоть и люб мне...