Входя в транс, шаманы отправляются путешествовать в иные миры: нижний мир, мир духов загробных, верхний мир, мир богов, средний мир, мир духов близких, так сказать, домашних. Они могут отыскать душу больного, которая, как считается, заблудилась вдали от тела или была похищена демонами, доставить душу умершего к ее новому пристанищу, наконец, обогатить свои знания за счет общения со сверхъестественными существами. Вот как вы, хе-хе, со мной...
- Я не шаман, - oтветил Спиридон и неожиданно для себя спросил:
- А черные шаманы бывают?
Гаврила Васильевич закашлялся сигарой и глянул остро:
- Нету, батенька, в шаманизме эдакого деления на черное и белое, добро и зло. Он, шаманизм, - часть природы со всеми ее оттенками, и, как сама природа, даже сотворяя то, что мы считаем злом, - невинен! Что бы там ни трещал вам Победоносцев Константин Петрович, прости его, Господи, за глупость его!
Замялся, принял Шустовского, запыхтел сигарой сердито:
- Есть, правда, в нижнем мире эдакая как бы подклеть, для совсем уже вредных духов, так вот с ними иметь дело, а паче того из той подклети выпускать, - это для шамана непростительно. За это прочие, добропорядочные духи сильно накажут, да и свои же братья-шаманы со свету сживут, да не колдовством, а по-простому, по-варнакски - ножичком.
Впрочем, батенька мой, это все уже и не фольклор даже, а так, легенды-легендиссимы... Есть такое, что белому человеку ни за что не скажут, может и правильно. Вот мне один такой маг гадал на смерть - камлал, камлал, потом ну бормотать: «Коммуналка, коммуналка...» А что это - объяснить и не может. Да мне, верите ли, батенька, не сильно надо.
Спиридон чуть не произнес, что не коммуналка, а «Коммунарка», полигон на калужской дороге, в двадцати верстах от Москвы, и что присяжного поверенного там будут убивать, а с ним тысячи, многие тысячи... Но не скоро еще, через двадцать долгих лет. И тогда, уже старик, он вспомнит шамана-предсказателя и позовет, и шаман встретит его, упавшего в ров с пулей в голове, и проводит к тому тихому покою, который Гаврила Васильевич заслужил...
Спиридон просто вдруг узнал все это и, не удивившись, не сказал. И быстро забыл. У него как-то получалось быстро забывать.
Наутро попутчик вышел, не разбудив. А он спал опять, спал иногда по двадцать часов к ряду, видя во сне только снежную ледяную пургу. Так день сменял день: сон, еще сон, дежурная пожарская котлета в ресторане, вежливый разговор ни о чем на десять минут, снова сон. Ватерклозет.
Но всему приходит конец, и Барнаул встретил Спиридона видами того запустения, которое не часто встретишь в Центральной России. Все то немногое европейское, что можно было встретить тут, казалось лишним, смешным. Попыткой с негодными средствами. Ходили пьяные буряты, но и вокзальный городовой был сильно нетрезв. Задерживаться в городе на время большее, чем потребно на сборы в далекое путешествие, было вовсе не интересно. Да Спиридон и не смог бы.
В Барнауле близость к окончательной цели похода стала торопить его, теперь во сне он видел ледяную пургу уже в горах и знал, что в эти-то горы ему и надо. На сборы ушла неделя. Надо было отметить липовые свои бумаги, закупить выносливых коротконогих бурятских лошадок, чтобы в горах сменить их на яков. Палатки, продукты, оружие.
Спиридон был путешественником неопытным, но знания заменяло ему чутье, и оно не обманывало. Еще были нужны помощники, а с казаками связываться не хотелось. Дорого. Нашелся один обрусевший бурят, из непьющих, поэтому тоже дорогой, и один отставной канонир, уже после демобилизации объездивший все здесь в качестве охотника и проводника. Этот совсем уже обурятился, но водку пил. Спиридон соврал им что-то о военно-географических целях своей экспедиции, и те ему поверили, мало чем, кроме поденной своей оплаты, интересуясь.
С ними, на трех лошадях, держа еще трех под вьюками, и выехал Спиридон на Бийск. Дорога до него предстояла, по здешним понятиям, оживленная, да и недлинная - верст за сто. И прошли ее за два дня.
Потом десять дней шли на Акташ. В пути канонир врал уныло про поход свой в триста верст на реку Абакан, где в одном из сел свел он знакомство со ссыльным политическим мужичком, не видным, лысым и картавым, да шибко грамотным... Так тот, упившись, звал себя богом воды! Собирал в тайге мухоморы, варил их долго и пил отвар. Становился буен и запирался в овине, где писал какие-то бумажки. А так - тишайший человечишка, слушал себе граммофон, с детьми мелкими тетешкался... Зверей, однако, на охоте не добивал сразу, а долго перед тем мучил, за что и был не раз бит.
Тоже, понимаешь, бог водяной!
Бурят расспросил, что за поселок, долго пытался повторить его шипящее название - шу... ше... - потом сплюнул, сказал непонятное:
- Ночной кама был. Нехороший человек! Трудно умирать будет.
Спиридон его не расспрашивал. Ехал себе, думал, что смогут подстрелить на обед.
Дня не дойдя до Топучая, Спиридон начал ощущать в себе некую странность. Будто запах забытого дома доносил ветер с запада. И не дома даже, а приюта, где не любят, но всегда будет тебе угол и миска с супом. Это беспокоило, но на запад повернуть не тянуло. Да и ветра оттуда не было никакого. Спиридон все же спросил попутчиков, что к западу?
- На сорок верст ничего, а там - Черный Ануй, поселок, по-нашему, - так и близко, рукой подать.
Откликнулся канонир:
- А от него к югу три версты - и Денисовская пещера, по алтайски - Аю-Таш, Медвежий камень, значит. Там, еще люди помнят, селился святой старец Дионисий. Из старообрядцев был - вот белых людей-то и брезговал, мол, табачники, вероотступники... Так и гнал от пещеры. С местными алтайцами дружбу водил. Те его и кормили. А лет тридцать назад приагришили какие-то из Монголии да вырезали все село. По осени казачий разъезд мимо шел - да наткнулись. И оленей там положили, дикие, - не понять такого разбоя! А может, месть какая. После того и старец куда-то запропал, мертвым-то его урядник не нашел... Сейчас там буряты, семей двадцать, пасут скотину.
Бурят слушал, закрыв глаза-щелки, заговорил:
- Плохое было стойбище, Черный Ануй. Совсем плохая была пещера. Черный Кама жил. Всегда жил, и когда ни алатай, ни бурят в алатау не было - жил. И белых еще не было - жил. Были только верхние боги и он в пещере, других еще не было. Может, русский царь был...
Этот кама очень сильный был. Стойбище на него агришило, а он ихних шаманов учил. Половина была - шаманы! Другая половина - бабы, однако. Очень плохие были шаманы, но сильные. Потом Черный Кама много знать стал, алтайцы испугались. Позвали сторожей из Белого Ануя, что к северу - те все стойбище и вырезали. И оленей вырезали, а мясо не брали. Ничего не брали. Взяли только шесть винчестеров и граммофон. В Белом Ануе для того и живут, чтобы Черный Ануй резать. Когда надо. А Черный Кама сбежал. Очень сильный кама, очень плохой. Алатаи там больше не живут - плохое место. Буряты живут. Буряты совсем глупые.
Бурят устал говорить, снова глаза закрыл. Канонир хохотнул:
- Вот же как врет, каналья, интересно врет!
Спиридон думал: «Вольно же тебе было, Синебрюхов, учить всех этих макак! И надо-то было только семеро для большого круга. Что было не так, от чего духи послали Сторожей, - какая теперь разница. Хорошо хоть сам ноги унес...»
Места были унылые, спокойные, но на ночь все же жгли костер. После одной такой ночи вошли в Акташ, грустный бурятский поселок в предгорьях, где и закончилась дорога, а с нею и всякая цивилизация. Акташ им не удивился. Буряты и некоторое количество ссыльнопоселенцев, составлявших сельскую администрацию, впрочем, ленивую и не любопытную, видели уже естественнонаучных энтузиастов, спешащих за открытиями в эти гиблые горы. Редко - встречали бредущих назад.
Маленькая экспедиция сменила своих лошадок на выносливых яков, докупила в поселковой фактории необходимых мелочей для себя и для обмена и через два дня двинулась на юг, в горы, держа направление на монгольское алатау.
Уже к концу первого дневного перехода началась круть. Шли не торопясь, примеряясь к неторопливым якам, поэтому не уставали, но и проходили в день не более пятнадцати верст. Пару раз подстрелили горных козлов. Их много паслось на скалах, а вот барса и горных волков, от которых предостерегали в Акташе, слышно не было и по ночам. Канонир радовался спокойствию перехода, бурят настороженно нюхал воздух.