Спиридон так ясно чуял скорое окончание своего похода и так стремился к нему, что любая задержка на еду, сон отзывалась в нем болезненно. Но маленький отряд свой не торопил, зная предопределенность времени, как бессознательно знал он и направление своего пути.
В какое-то утро с перевала увидели далеко внизу оплывший глинобитный мазар. Из прорехи в крыше шел легкий дым. Стали спускаться. Из мазара вышел человек, заметил их. Ждал. Вблизи оказался человек носителем алтайских черт лица без возраста, но непривычного для здешнего народа высокого роста, который прибавляла заметно стройная осанка. Одет был в штопаный здешний халат и высокую пастушью шапку. Когда приблизились, улыбнувшись, прокричал:
- Enfin, mon ami! J'avoue que je ne m'attendais pas vous voir jusqu' la fin de la Grande Pagaille Europenne. Je pensais m'ennuyer ici pour un autre cinq ans, mais... Oh, merde! Il ne comprend pas...(Наконец-то, друг мой! Признаться, не надеялся увидеть вас до окончания Большого Европейского Бардака. Думал проскучать здесь еще лет пять, но... О черт! Он не понимает... (фр.)
Видя удивленное спиридоново лицо, улыбаться перестал:
- Do you speak English? Sprechen Sie Deutsch? Pas de chance! (Вы говорите по-английски? Понимаете немецкий? Как же не повезло! (англ., нем., фр.)
Протянул руку:
- Будем знакомы, ротмистр Айсан Киндыров. Люди ваши, переночевав, отправятся назад, вы же останетесь со мной.
ГЛАВА 3
Человек, встретивший Спиридона, не был ни ротмистром, ни Айсаном Киндыровым. Даже то имя, которым он привык называть себя, было получено им в три года от Канды-Унгена Синебрюхова, когда тот заметил нечто в золотушном алатайском мальце и взял к себе в пещеру и в обучение. Как назвали мальчишку при рождении - забылось, как и сами родители. К пятнадцати годам юноша, отзывавшийся на имя Ага-Ултай, не покидая алатау да и не отходя далеко от синебрюховской пещеры, был образован в гимназическом объеме и имел хорошие манеры. А еще он был шаманом. Первым из Семи Кама Черного Круга.
Синебрюхову не стоило больших усилий обучать мальчишку запретным знаниям, уж больно непрост был мальчишка. Рождаются такие нечасто, а когда рождаются, их обязательно находят, учат. И Ага-Ултай узнал все то, что должен был узнать. Вместе со знаниями копилась переданная ему и собранная самим сила. Она не искала выхода, ждала нескорого отведенного часа.
Когда камы Черного Ануя забыли осторожность и этим призвали Стражей себе на погибель, Синебрюхов, всегда готовый к бегству, вовремя ушел с учеником за перевалы. С ними шел агриш из трех яков. Один нес поклажу, еще два - восемь пудов золотого песка, годами собираемого ануйскими алатаями на дань своему шаману.
С гор они спустились в мир людей, где золото может все, а были еще и связи... В Семипалатинске крутились для них какие-то темные стряпчие, и через пару месяцев купец второй гильдии Синебрюхов поехал торговать в Москву, а в Петербург, в юнкерское училище, направлялся младший сын какого-то из не видных туркестанских баев, по уложению - дворянин, юноша с блестящими рекомендациями, Айсан Киндыров.
Учился он блестяще, в средствах стеснен не был, присоединенное восточное дворянство было в моде и фаворе, и нет ничего странного в том, что место ему нашлось в одном из гвардейских полков Петербурга. Там он служил ровно, был принят в хороших домах, и ни с кем не сходясь накоротко, считался в обществе еще одним шаркуном в эполетах. Партию для себя не искал, да и светские девицы с их мамашами не задерживались взглядом на его восточном лице - мода модой, но приличия... Пил молодой поручик мало, в карты играл скучно. Впрочем, всегда выигрывал, объясняя это удачей.
Через два года, однако, пришлось ему выйти в отставку. Виной тому была вынужденная дуэль: вызвал его товарищ по полку, корнет еще моложе него годами, из-за якобы нескромных взглядов, бросаемых на некую барышню слишком откровенно. Повод был вздорный, и товарищи отговаривали картельщиков от глупости. Киндыров был согласен к примирению, но корнетик уперся, и они стрелялись. Корнет стрелял первым и промахнулся. Киндыров вроде и стрелял под ноги себе, отведя пистолет, чего все от него ожидали, но... Пуля попала мальчишке в лоб. Общество поверило в то, что к смерти привел фатальный эксидент, кто-то из присутствующих брался заверить нежелание Киндыровым подобного конца своим честным словом, но история смотрелась все же прескверно и заставила поручика выйти из гвардии.
Через короткое время он уже направлялся в Германию, где и поступил вольным слушателем в Гейдельбергский университет на факультет философии. К учению проявлял интерес, сторонясь притом разгульного образа жизни, что был в традиции у тамошних буршей. В августе девятисотого поехал в компании товарищей по факультету в Веймар навестить в заточении Великого Сумасшедшего. Ницше студентам не пришелся. Больница для психических была грустна и прозаична, сам он сидел тихим, не желал общения, ничем не напоминая Антихристианина. Бурши пошли пить пиво на ближайшую штрассе, а Киндыров задержался в палате у сумасшедшего на час, отослав санитара. Наверное, говорили они о чем-то волнующем, потому как после этого посещения скорбный Фридрих сделался буен, лез драться, ел кал и не сознавал уже абсолютно ничего. Через неделю его не стало. Студенты узнали об этом уже в сентябре и отмечали траур. В качестве панегирика Киндыров заметил:
- Он вгляделся, наконец, в свою бездну.
В первом году он поехал в Сорбонну, где и учился себе истории искусств и той же философии, оставаясь вольным слушателем. Жил там тихо, размерено. В отличие от Германии, в которой шумное его окружение все же заставляло посещать веселые дома, здесь он довольствовался постоянными связями с дорогими девицами, ценя в них более всего умение держать язык за зубами. Деньги зажимали им рот и заставляли терпеть синяки и порезы.
В Париже Киндыров узнал о начале Японской кaмпании. Не медля ни дня, он вернулся в Петербург, восстановился в звании - не в гвардии, конечно, но в достойном уланском полку - и скоро уже пересекал империю на железнодорожных колесах, двигаясь к театру военных действий с маршевым эскадроном.
Японскую он прошел всю, был смел нерассуждающей смелостью летящей вперед бомбы, исполнителен без инициативы, жесток. С дальнего востока вернулся ротмистром, при Владимире с мечами и Анненской сабле. Шел девятьсот пятый год, волновались рабочие, и в видах Цусимской катастрофы выход в отставку нашли бы непатриотичным. Киндыров выхлопотал себе должность при Генеральном штабе, в пятом производстве главного управления, занимавшемся контрразведкой.
История несчастной его дуэли давно уже была забыта обществом, но в салонах Киндыров появлялся редко, не порывая все же абсолютно с бомондом. Видели, что он весь в конфиденциальной своей работе.
Но вдруг он неожиданно женился на Глашеньке Рябицкой, совсем молоденькой сироте, которая безвыездно жила при своей тетке в Тверском имении. Глашенька едва оттанцевала свой первый бал в столице, как была замечена Киндыровым. Он навел справки и отправился в Тверское. Теткины дела требовали поправки, и после разговора ее с ротмистром судьба девушки была решена.
Семейная жизнь не отразилась на привычках Киндырова, кроме разве того, что в свете он бывать и вовсе перестал. Жил с женой в съемной квартире на Васильевском, постоянной прислуги не держал, ограничась лишь приходящими горничной да поварихой. Весной восьмого года Глашенька - и вовсе уже бессловесное, тихое существо - нашла себя в интересном положении, и Киндыров собрался везти ее куда-то на Енисей, в родовое... Как сошел снег, он получил разрешение на службе, и семья отбыла. В начале июля ротмистр вернулся один, в трауре. Рассказывал коротко, как похоронил жену, в три дня сгоревшую от женской горячки. Ему сочувствовали и принимались расспрашивать о комете, упавшей где-то в местах, посещенных ротмистром. Кометы, он говорил, не видал.
Кометы не было вовсе, у Подкаменной Тунгуски был чудовищной силы взрыв, следствие выброса гигантской силы в двойном жертвоприношении - Киндыров скидывал давление в себе, как скидывает его паровозный котел.