Дедушка даже не пошевелился. Он ограничивается улыбкой.
— Пауло, — наконец расслабляется он, — в это воскресенье Доминген выступает на корриде. Ты едешь со мной.
И добавляет, повернувшись к нам:
— Если тебе это в удовольствие, возьми Марину и Паблито. В конце концов, в них есть испанская кровь.
Визит подошел к концу. Мы благодарим дедушку за подаренный нам прекрасный день. Он наклоняется к нам, принимает наш поцелуй и бросает:
— Hasta la vista, muchachos! A domingo proximo![3]
Мы возвращаемся к решетке, возле которой отец выгружает картины из багажника «олдсмобиля». Внося их в дом, он просит нас спокойно подождать его.
Возвращается он пританцовывая, с веселой миной на лице. Дедушка проявил снисхождение. Не сердцем, а кошельком.
Этим вечером мы поужинаем пиццей, купленной в траттории «Да Луиджи», в порту Гольф-Жуан.
Капелька роскоши.
«Монсеньор не желает, чтобы ему докучали».
Мы отходили, опустив головы. Дедушка принадлежал другим. Он был не для нас.
Мы гак и не смогли понять, почему столько людей восхищались им. Да можно ли вообще восхищаться человеком, захлопывающим дверь перед носом у детей?
И тем не менее говорили, что этот человек был преисполнен внимания к другим. Его видели в компании друзей у ворот «Калифорнии», где он срывал для них лимоны в саду. Он дарил наброски Эжену Ариасу, своему парикмахеру из Валлориса, рисунки — Мишелю Сапону, личному портному из Ниццы. И даже сделал надпись на тарелочке, из которой ела его собачка.
Нам — ничего.
Он был Пикассо.
Иной раз — и эти визиты были самыми прекрасными — отца можно было видеть умиротворенным, а дедушку радостным. Они говорили об Испании, кузенах, которые остались там, планах путешествий, сжимали друг друга в сердечном abrazo[4]. А мы, затаив дыхание, со страхом ждали мига, когда это счастье рассеется.
Еще там бывала «банда малышей», как ее называл дедушка: Палома и Клод — дети Франсуазы Жило, Катрин Ютен — дочь Жаклин Рок, и мы, дети Пауло. Все ровесники, год-два разницы никто не чувствовал. Дядя, тетя, племянница и племянник в коротких штанишках, строптивые повстанцы в анархическом беспорядке «Калифорнии»: игра в классики на мозаичном полу холла, лазанье по деревьям и головам садовых статуй, прятки в хаосе ателье, неистовый бег наперегонки по лестницам, ведущим на верхние этажи, галдеж, топот, какофония, подбадриваемая радостными криками Пикассо, для кого-то папы, для кого-то дедушки, но для всех — товарища по играм.
Эти мгновения казались мне волшебными. Вот наконец нас поняли, и, когда во время жеребьевки мне выпадало водить с завязанными глазами в игре в жмурки, я, боясь пропустить хоть капельку этого чуда, ворчала:
— Я не хочу не смотреть. Оставьте меня так, я не хочу не смотреть.
«Не хочу не смотреть». Два отрицания равны утверждению. Я хотела вобрать в себя каждую крупицу этого исключительного счастья.
То были благословенные времена, когда Палому и Клода еще принимали в «Калифорнии», когда их мать еще не решилась выпорхнуть из клетки, которую Пикассо слишком долго держал запертой.
То были благословенные времена, когда Паблито и мне еще не довелось бывать свидетелями насилия, которое отец учинял над матерью.
То были благословенные времена, когда мы были всего лишь детьми.
Иногда нам случалось всем вместе провести ночь в общей спальне. Только одну ночь — никогда больше. Наше присутствие нарушало покой Пикассо, мешало ему работать и раздражало Жаклин Рок, желавшую быть одной со своим Монсеньором в золотой тюрьме, которую она вокруг него воздвигла.
Были и такие визиты, когда мы с Паблито не смели пикнуть, боясь, что нас заметят. Обычно это случалось, когда отец вынужден был при нас сносить упреки дедушки: «Ты не способен их воспитать», «Им нужен отец с чувством ответственности…»
Эти проповеди самодура казались мне унизительными, а то, как держал себя отец перед своим мучителем, вызывало жалость к нему.
Чтобы забыться, я силилась думать о морс, солнце, пляже, приятелях, о нашей старой посудине. Я придумывала себе отца-рыболова, он каждый день увозил меня далеко-далеко за рыбой, которую потом продаст на рынке. Я воображала мать, согласную работать уборщицей, чтобы не зависеть от Пикассо, а Пикассо был бы тогда настоящим дедушкой…
Я создавала себе родителей, которые не были частью выпавшей мне судьбы.