Выбрать главу

Тишина в ответ.

– Выноси, кому говорю, ждать вас не будут! Никого. В дом заглянул, а кроме тех, что уже нашли себе вечный покой, никого больше нет. Сбежали.

Возница телеги мертвых особенно сильно врезался в память Генри Фо. Жуткая должность. Ужасный труд. Улицы были узки, рассказывает шорник, так что тележка не везде проехать могла, и приходилось тащить покойников, иногда очень долго тащить. Но возница не мрачен, однако и не беззаботен – человек дела, страшного дела, и смерть его не берет.

Это – Дефо, его взгляд на вещи, передоверенный шорнику или, точнее, перенятый у таких, как Генри Фо – шорник, и развитый до целостной жизненной позиции. Взгляд трудового человека, и, каков бы ни был труд, им не гнушаются, им гордятся, им занимаются с толком и умением. Шорник или возчик на телеге мертвых – каждый из них по-своему мастер.

Шекспир своего могильщика рассматривал несколько свысока хотя бы потому, что принц Гамлет стоит на краю смертной ямы, а могильщик на дне ее. В «Дневнике» Дефо читатель встречается с кладбищенским возницей лицом к лицу. И Дефо подробно и по-деловому, как если бы требовалось и читателя научить тому же занятию, описывает возницу и его обязанности. Сказано, что набирали этих людей большей частью из бедняков, что числились они могильщиками, однако работа была у них несколько иная, одним словом, подход профессиональный. Описывается и сама работа: как нужно было прежде вытащить мертвые тела из домов, как погрузить на тележку и как тащить, в особенности если нужно долго тащить.

Путь телеги мертвых воспроизведен со всей тщательностью. Это, видно, долго служило им всем предметом воспоминаний и рассказов с точными указаниями, где и что было. Мертвых сваливали в ямы, которые приходилось рыть по всем приходам. Сначала, говорит Генри Фо, трупов по пятьдесят умещали в яме, потом все больше и больше, от двухсот до четырех сотен тел на яму. А потом уж и не знали, что делать, потому что сверху надо же все-таки слой земли побольше сыпать, а глубже рыть – вода. Однако со временем чума взяла свое и стала свирепствовать так, что пришлось, сообщает шорник, выкопать просто пропасть, поскольку назвать эту гигантскую скважину «ямой» было бы слишком слабо.

«Немного, я думаю, – ведет свой рассказ Генри Фо, – наберется старожилов, уцелевших в нашем приходе, которые могут подтвердить, что так было, и которые могут указать, где находилась яма».

Проверено: не пустые слова, яма тянулась, как Генри Фо указывает, у западной городской стены вдоль церковной изгороди от Песьей канавы, потом на восток, в сторону Белой часовни, а кончалась у пивной Трех монахинь.

А дальше в Пирожной таверне, попалось на глаза Генри Фо зрелище, знакомое и нам с вами, только из другого источника.

Ни ушам, ни глазам своим сначала не поверил достопочтенный шорник, когда услышал и увидел он то, что увидел он и услышал: развеселая компания проводила время как ни в чем не бывало. «Таков был обычай этих людей и прежде, – рассказывает дядя Даниеля Дефо, – I но теперь их безумства приняли такой возмутительный характер, что сперва смущали, а затем стали ужасать! даже самих хозяев заведения». Короче, пир во время чумы.

Есть упоение в боюИ бездны мрачной на краю,И в разъяренном океане,Средь грозных волн и бурной тьмы,И в аравийском урагане,И в дуновении Чумы.

Не умел описывать чувства! Учтите: описал он первым в мировой литературе вот то сверхчувство, запечатленное потом Пушкиным и возникающее в ситуации предельной: необъяснимый и властный порыв, толкающий на риск даже человека рассудочного, такого, каким был дядя Дефо. Ибо понятно и даже по-своему простительно безумство развращенно-отчаянных, затеявших среди всеобщих бед пирушку, но какая сила привела делового человека на край мрачной бездны? А ведь он пошел и заглянул в страшную яму… Могильщик ему еще сказал: «Что ж, смотри, коли хочешь!» И удовлетворяющий свое рискованное любопытство шорник становится похож на тех безумцев, что поют и пьют «под чуму».

Сближение минутное, но длительным делать его и не надо, это сближение и так слишком злое, вроде того, какое произведено будет над Гулливером в стране гуигнгнмов: привяжут его к одному бревну рядом с йеху, и ох как покоробит Гулливера от такого соседства, но ведь ничего не скажешь – похожи!

«Достаточно хотя бы заглянуть в адскую бездну, чтобы остался на тебе ее зловещий отсвет» – сформулировано это будет уже, собственно, в новейшее время, на пороге нашего века, а первый вклад в разработку такой диалектики человеческого поведения внес, конечно, Дефо.

Пристальнейшим взглядом всматривался в природу человеческую Шекспир, но, как в случае с могильщиком, с известной дистанции, иногда очень значительной, определяемой расстоянием во времени: от преданий, «старых историй» – к современности. Дефо рассматривает человека через детали повседневного поведения. Положим, «Дневник» воспроизводил события шестидесятилетней давности, но от прошлого к настоящему соединяла их память одного человека, и, кроме того, все совершалось на тех же улицах…

Зло, как и грех, в природе человеческой Дефо понимал для его среды традиционно, по-евангельски (кто без греха? кто решится первым в грешника бросить камень?), но при этом ставил вопрос и по-своему, прежде всего: «Что более праведно, благочестиво: бездействовать или же пойти на риск и покаяться?» Мы знаем, что Дефо опишет человека в борьбе за жизнь на необитаемом острове. Но ведь действительно, дело не в острове, а в одиночестве, которое (как и подчеркивал Дефо) и в толпе может кого угодно настигнуть. Вопрос в полноте ответственности, которую берет на себя человек, и только он сам, один, оставаясь в чумном городе и готовясь встретиться лицом к лицу с самой смертью.

«Без особой на то охоты, но я вынужден напомнить моим соотечественникам о событиях весьма плачевных в нашем Сити, которые совершались там во времена страшного мора или, как его у нас называли, посещения», – это уже без повествовательных посредников вспоминал сам Дефо. Как зарастали тогда лондонские улицы травой, как опустели самые людные места города, как прекратилась всякая торговля и лишь немногие лавки еще оставались открытыми. И как на тротуаре возле Почтового двора лежал кошелек с деньгами, и никто не осмеливался дотронуться до него. И лежал кошелек несколько часов, пока человек, уже перенесший чуму, не пришел туда с ведром воды и раскаленными докрасна большими щипцами. Взял кошелек щипцами: кожа сгорела, а деньги высыпались в ведро.

«С удрученным сердцем вспоминаю я и то, – говорит Дефо, – что помню хорошо, хотя был совсем еще зелен. Имею в виду большой лондонский пожар…»

«Жаль, не описал он пожар», – вздохнул Вальтер Скотт, когда издавал сочинения Дефо. Но, добавил Скотт, к счастью, есть и другие классические описания этого бедствия. Действительно, от той же эпохи сохранился еще один, поистине эпохальный дневник в двадцать девять томов, в котором есть и чума, и большой пожар, и вообще все время зафиксировано в бытовых деталях, конкретных лицах, сложных закулисных коллизиях. Автором дневника был крупный чиновник морского министерства, фактически один из создателей британского флота. Это Самюель Пипс, на которого комментаторы Дефо часто ссылаются ради проверки: те же события в другом освещении. Пипс не делал из своего дневника секрета и даже показывал современникам, как он его ведет, стенографическим способом, но расшифрован и опубликован дневник был сто лет спустя, так что Дефо этим источником не мог пользоваться.[6] Проверка по летописи, составленной Пипсом, тем более поучительна, что сопоставление получается объективным. И среди прочих результатов проверки обнаруживается разный угол зрения, определяемый не только пристрастиями личными, но именно уровнем наблюдения – средой, и соответственно районом города. Пипc жил там же примерно, где и Роксана, где жили не труженики и торговцы, кропотливым трудом добывавшие себе копейку, а совершенно «новые люди», поднимавшиеся быстро по служебной лестнице и селившиеся неподалеку от королевского дворца, на Стрэнде, то есть набережной. И смотрит он, судя по дневнику, на таких, как Дефо, со стороны и свысока.

вернуться

6

Дефо, однако, через газету оповестил своих читателей о передаче обширной библиотеки Сэмюеля Пипса после его смерти и по его завещанию в Кембриджский университет. Заметка Дефо об этом коротка, но даже по нескольким строкам чувствуется, как ценил он такие собрания.