— Он знает только того, с кем встречался раньше, — рассеянно поправил отец, продолжая смотреть в бинокс и не замечая сердитого взгляда, которым наградил его сын.
Чевски пришлось потратить целую вечность на то, чтобы привести себя в приличный вид: принять душ, подобающим образом одеться, приколоть знаки отличия, побороть похмелье, совладать с депилятором, который все норовил пройтись по коже черепа и оставить глубокие кривые борозды в волосах, вместо того чтобы ограничиться щеками и подбородком. К концу всех этих сложных процедур Чевски был таким же потным и злобным, как и вначале.
Спотыкаясь на неровной дороге, ведущей к месту приземления корабля, он слушал звук фанфар и мысленно посылал жену в самый отдаленный ад самой дальней из известных ему планет.
— Мы бы не хотели, чтобы из-за нас вы откладывали встречу с другом, — сказал Старейшина Кейдад. Такая фраза, по ианским понятиям, была неформальным предложением действовать.
Доктор Лем попытался улыбнуться. Улыбаться было трудно. Он чувствовал, что все взгляды устремлены на него — такого количества собравшихся, наверное, не видывали на Иане с момента прибытия первого земного космического корабля, если тогда была толпа… Он очень не любил быть… как это раньше говорилось?., ах, да: «в центре внимания».
Но выбора не оставалось. Доктор покорно направился к корабельному пандусу — как всегда, в сопровождении Помпи. Оказавшись у закругленного корпуса корабля, внезапно ощутил нелепый страх: вдруг эта махина опрокинется и раздавит его в лепешку. Поднял глаза к верхнему краю корабля и заметил необыкновенно яркую — даже при солнечном свете — вспышку метеорита, падавшего с Кольца на Кралгак. Уж лучше бы такого не видеть. Вспышка была слишком похожа на дурной знак. Этот громадный корабль тоже упал с небес.
Когда он оказался метрах в двадцати от почетного караула, гвардейцы и музыканты повернулись к нему, салютуя во второй раз. А что если Чарт избрал такой способ появления потому, что считает Иан отсталой планетой? — подумал доктор. Надежда слабая. Но сейчас слабая надежда все же лучше, чем безнадежность.
Едва доктор Лем ступил на пандус, как тот плавно понес его вместе с Помпи вверх. Чабби удивленно присела, всеми когтями вцепилась в то, что должно было быть — но не было — твердой почвой, и издала испуганный вопль. Нагнувшись, чтобы утешить Помпи, доктор рассеянно поднял одну из бесчисленных роз и рассмотрел ее со знанием дела. Забавно. Сорт «Мир» все еще выращивают, уже столько столетий! Помпи лизнула цветок, решила, что он ей не нравится, и для храбрости покрепче прижалась к ноге хозяина.
Так, вдвоем, они вошли внутрь корабля, но оказались не в шлюзе и даже не в коридоре, а в некоем подобии грота. Сверху нависали складчатые сталактиты, напомнившие Лему занавеси, повисшие прошлым вечером в ночном небе. Сталактиты были искусно и причудливо освещены. Откуда-то доносилось журчание воды, пахло лимоном.
Из-за каменных колонн выплыли грациозные красавицы в тончайших одеждах, обступили доктора и шепотом приветствовали его — на сотню разных голосов. Одна из них, в бледно-голубом одеянии, ласково попросила гостя пройти дальше. Следуя за ней, он оглянулся через плечо и увидел, что вход в корабль закрылся, исчез, словно его никогда не было. Лем снова взглянул на девушку в голубом, собираясь задать какой-то вопрос, и от изумления не смог сказать ни слова. Он увидел не белокурую красавицу в голубой прозрачной одежде, а гнусную тварь с зелеными клыками и глазами цвета гнилого мяса. В ноздри ударил запах серы, разъедавший горло и легкие; раздался резкий звук, словно вопил взбесившийся осел, а твердый пол под ногами превратился в хлюпающую тошнотворную грязь. Затем пала тьма.
Но, как ни странно, Помпи продолжала семенить рядом, слегка прижимаясь к его ноге. Ну и фокусы!
Некоторое время Лем молчал, потом все-таки заговорил:
— Не стоит пытаться произвести на меня впечатление. И уж точно вам не удастся озадачить мою чабби.
— В самом деле? — неизвестно откуда ответил мягкий голос, в котором слышались и веселье, и сарказм. — Ну что же, пожалуй, я перестану. Хотя немногие могут похвалиться тем, что видели зрелище, устроенное в их честь самим Грегори Чартом. Могу поручиться, что другой такой возможности вам не представится.
Загорелая свет, и уже не было ни девушек, ни грота. Лем оказался внутри огромного пустого пространства, огражденного внутренними фермами корабля, а перед ним помещалось нечто вроде прозрачного светящегося шара. На поверхности шара было колоссально увеличенное и искаженное изображение человеческого лица — с длинным носом, глубоко посаженными глазами, тонкими, поблескивающими губами и маслянистой, как старый пергамент, кожей.
Помпи такое зрелище тоже не понравилось, и она тихонько оповестила об этом и хозяина, и огромную физиономию.
— Так значит вы Игаль Лем, — произнесло десятиметровое лицо. — Глава колонии землян, как мне сообщили. Воспользуйтесь, пожалуйста, подъемником. Он справа от вас.
Лицо стало удаляться, сжимаясь и уменьшаясь. У головы появились плечи, затем грудь и руки, затем все тело, которое продолжало уменьшаться. Внутри светящегося шара эта фигурка на какую-то секунду показалась доктору Лему ужасным гротескным эмбрионом, плавающим в светящейся амниотической жидкости.
Помпи наотрез отказалась ступить на подъемник, и пришлось взять ее на руки. По счастью, чабби, несмотря на свою толщину, весят немного. Устраивая Помпи на левой руке, Лем рассмотрел шар, в котором появлялся Чарт, и понял, что это «глаз» на передней стороне корабельного мозга, нечто вроде шишки, торчащей из черепа, словно из скорлупы. Его неровная прозрачная поверхность была составлена из чешуи видеоэкранов; доктор автоматически сосчитал — сорок на тридцать, — тысяча двести точек были установлены перед Чартом, создавая мозаичную, как у насекомых, картину мира.
Позади Чарта помещалась сетчатка «глаза» — панель четырехметровой высоты. С помощью этой панели Чарт мог ставить свои зрелища — голосом, касаниями, наведением тени или любыми другими способами, какие только мог придумать. «Палочки» и «колбочки» зрительных датчиков и датчики тактильные, звуковые, ощущающие температуру, а также — насколько было известно Лему — способные непосредственно улавливать импульсы человеческой нервной системы, покрывали всю панель. Они были тончайшие, тоньше ворсинок меха.
Над платформой, у которой остановился подъемник, высилась галерея. Там, облокотившись о перила, глядя на доктора сверху, стояла женщина с сальвадорским кречетом на запястье — прекрасным диким созданием в кроваво-красном, зеленом и сером оперении. На головке кречета был колпачок, он мешал птице, и она вздергивала крылья, так что путы на лапах позванивали бубенцами.
Как ни странно, голова женщины тоже была прикрыта колпачком-капюшоном; доктору приходилось слышать, что на некоторых планетах существует такой обычай.
За ним, на платформе рядом с подъемником, появилось мягкое кресло. Бесплотный голос Чарта пригласил гостя сесть, и он повиновался, успокаивая свою любимицу — чабби заметила птицу и принялась злобно повизгивать. Изображение Чарта на выгнутой стенке «глаза» превратилось в набор искривленных дуг, как будто все кости знаменитого режиссера стали мягкими, и тело обрело новую форму. Тем не менее было видно, что он худощав и одет просто — в синее пальто, не украшенное ничем, кроме золотой монограммы.
Лема не оставляло ощущение, что мозг его мечется внутри черепа, словно мышь в мышеловке. Чарт неспешно рассматривал доктора сквозь прозрачный шар, будто это был объектив микроскопа, а посетитель — любопытный препарат.
«Спросить его, кто наш общий друг? — думал доктор. — Нет, это мелочь. Есть только один важный вопрос, который я должен задать». Он наконец-то обрел голос и смог спросить: