Как настойчиво думала о военном выступлении Кишиневская управа, видно и из материалов, касающихся пребывания Пушкина в Кишиневе, а также из его стихов этого времени. Генерала П. С. Пущина, находившегося в дружеских отношениях с Пушкиным, прочили в русские Квироги. Пушкин писал о нем:
В своем дневнике князь П. Долгоруков (не декабрист), нередко встречавшийся в Кишиневе с поэтом, свидетельствует о частых посещениях Пушкиным Орлова и генерала Пущина. Он ярко характеризует враждебные ему атмосферу вольнодумства и темы их политических разговоров. Одна из записей дневника гласит: «За столом у наместника [Инзова] Пушкин, составляя, так сказать, душу нашего собрания, рассказывал по обыкновению разные анекдоты, потом начал рассуждать о Иаполеонове походе, о тогдашних политических переворотах в Европе и, переходя от одного обстоятельства к другому, вдруг отпустил нам следующий силлогизм: «Прежде народы восставали один против другого, теперь король неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх». Глубокое молчание после этих слов. Оно продолжалось несколько минут, и Инзов перервал его, повернув разговор на другие предметы». Этот расчет на успех западноевропейского движения связывался с резкой критикой крепостнической России. «Наместник ездил сегодня на охоту с ружьем и собакою. В отсутствие его накрыт был стол для домашних, за которым и я обедал с Пушкиным. Сей последний, видя себя на просторе, начал с любимого своего текста о правительстве в России. Охота взяла переводчика Смирнова спорить с ним, и чем более он опровергал его, тем более Пушкин разгорался, бесился и выходил из терпения. Наконец, полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли»[28].
Хотя Михаил Орлов и уехал из Москвы, заявив о своем выходе из организации, но все же не порвал связей с декабристами. Он был непосредственно оповещен ими, что закрытие организации фиктивно и что под прикрытием этого постановления возникнет новая форма тайного общества. В силу всего этого приобретает особую важность вопрос: существовала ли кишиневская организация после Московского съезда или она распалась в связи с выходом из Союза благоденствия Михаила Орлова?
Она, несомненно, существовала. Это доказывается многочисленными фактами, связанными с делом «первого декабриста» Владимира Раевского. Важнейшие документы программного значения — записки Вл. Раевского — датируются временем после Московского съезда. Записка «О солдате» относится к январю 1822 г., записка «О рабстве крестьян» писалась с июля 1821 г. по февраль 1822 г. Знаменитый революционный приказ Михаила Орлова по 16-й дивизии, отдающий под суд майора Вержейского, капитана Гимбута и прапорщика Понаревского за жестокое обращение с солдатами, также датируется 6 января 1822 г. Активная и планомерная агитационная деятельность Вл. Раевского и Охотникова в ланкастерских школах относится к периоду с весны 1821 г. до времени ареста Раевского (6 февраля 1822 г.).
После Московского съезда слежка за подозрительными элементами еще более усилилась. В Коренном совете Союза благоденствия оказался предатель — М. К. Грибовский, который написал правительству подробнейший донос о тайном обществе. В мае 1821 г. этот донос А. X. Бенкендорф, будущий шеф жандармов, передал Александру I. По-видимому, вместе с доносом была передана императору и первая часть «Зеленой книги», которую тот по прочтении дал для ознакомления цесаревичу Константину (тот даже возил ее в Варшаву). Но судебного дела не последовало по той причине, что факт продолжения деятельности тайного общества после Московского съезда 1821 г. остался неизвестным доносчику; он сообщил об обществе как о ликвидировавшемся и добавил, что «при судебном исследовании трудно будет открыть теперь что-либо о сем обществе: бумаги оного истреблены и каждый для спасения своего станет запираться». Правительство Александра I воздержалось от судебного следствия, но усилило наблюдение за названными в доносе людьми. Среди них было имя Михаила Орлова. Шпионы внимательно следили за ним, и случай, который можно было использовать как повод для отстранения его от командования, скоро представился. Случай этот был для царского правительства чрезвычайно тревожным: солдатская масса начала заявлять о своих правах, проявлять инициативу и оказывать сопротивление начальству. В декабре 1821 г. в одной из рот Камчатского полка, входившего в состав 16-й дивизии, произошли волнения. Полк был расквартирован около Кишинева. При сборе полка на инспекторский смотр одна из рот полка остановилась в десяти верстах от города; подошло время получать провиант; артельщик роты, получив ассигновку, отправился в город и, так как людей кормили на квартирах, продал провиант, как эю и полагалось делать в таких случаях. Возвратясь в деревню, он не явился к капитану — командиру роты, так как хотел всю вырученную сумму полностью сохранить для солдат. «Экономические деньги» за провиант полагалось частью раздавать на руки, частью причислять в артельные суммы; ротные же командиры обычно пользовались этими деньгами для себя, что вызывало ропот солдат. Капитан узнал, что артельщик вернулся, послал за ним и потребовал деньги, но тот объявил ему, что «рота не приказала отдавать ему, а распределила их по капраль-ствам». Возмущенный капитан велел приготовить палки, но когда вестовые вывели артельщика для наказания, солдаты ворвались во двор и потребовали отмены наказания. Капитан отказался выполнить их требование; тогда солдаты закричали, что наказывать не дадут, так как «артельщик исполнил их приказание», вырвали у вестовых палки, переломали их, а артельщика увели с собой. Испуганный событиями капитан через своего денщика «представил роте, что может ожидать ее, когда все это огласится». Последствием было «примирение» капитана с ротой. Прошло дней десять. На инспекторском смотре случай этот стал известен Орлову. Расследование его Орлов поручил бригадному командиру П. С. Пущину, а сам уехал в Киев. «Грядущий Квирога» не торопился с расследованием. Между тем события в полку стали известны высшему начальству, в Кишинев нагрянул корпусный командир Сабанеев и стал производить расследование. Примечательна та быстрота, с которой начальство связало происшествия в Камчатском полку с пропагандой Раевского в армии через ланкастерские школы: очевидно, сведения о пропаганде уже давно были в распоряжении начальства.
Неоценимую услугу Южному обществу оказал в то время А. С. Пушкин. Он жил на квартире наместника Бессарабии Инзова, и ему удалось подслушать разговор Инзова с корпусным командиром Сабанеевым о готовящемся аресте Владимира Раевского. Пушкин тайно предупредил своего друга, и тот успел уничтожить многие компрометирующие бумаги. 6 февраля 1822 г. Раевского арестовали по обвинению в пропаганде среди солдат.
Этот арест мог бы привести к провалу всей организации, но этого не случилось. Раевский проявил удивительную стойкость: заключенный в тюрьму, подвергавшийся при производстве судебного дела «не только строгим, но и жестоким средствам», он все же не выдал никого.
писал Раевский из тюрьмы товарищам.
Четыре года он провел в тюрьме под угрозой смертного приговора, прошел через пять военно-судебных комиссий и только после восстания 1825 г. следствие по делу декабристов начало выяснять его роль в тайном обществе. Лишь в 1827 г., через два года после восстания, дело его было закончено. Он был лишен чинов и дворянства и сослан в Сибирь на поселение (в село Олонки близ Иркутска).
Следствие над солдатами Камчатского полка было спешно закончено, и 20 февраля 1822 г, — через две недели после ареста Раевского — в Кишиневе была произведена расправа. Описание ее мы находим в дневнике П. Долгорукова, очевидца казни: «У Аккерманского въезда против манежа… происходила торговая казнь. Секли кнутом четырех солдат Камчатского полка. Они жаловались Орлову на своего капитана, мучившего всю роту нещадно, и сами, наконец, уставши терпеть его тиранство, вырвали прутья, коими он собирался наказывать их товарищей. Вот, как говорят, вся их вина… При собрании всего находящегося налицо здесь войска, тысяч около двух, прочитали преступникам при звуке труб и литавр сентенцию военную, вследствие коей дали первому 81, а прочим трем по 71 удару… При мне сняли с плахи первого солдата, едва дышащего, и хотели накрыть военною шинелью. Всякий понесший уже наказание преступник вселяет сожаление, но полковой командир Соловкин закричал: «Смерть военная, не надобно шинели, пусть в одной везут рубахе». На другом конце солдат простой не мог быть равнодушным зрителем. Он упал, и его вынесли за фрунт». В дневнике есть примечание, что первый из наказанных солдат и еще один его товарищ «через двое суток померли»[29].
28