Дорогие могилы оставляли они — Сибирь стала огромным кладбищем декабристов. Незадолго, в конце 1854 года, умерла в Иркутске, в мучениях, от рака, княгиня Трубецкая. Уже совсем накануне манифеста, в январе 1856 года, с целью грабежа убиты были Аврамов и Лисовский. В том же году погибли братья Борисовы, основатели Славянского Общества. Умер внезапно от разрыва сердца младший, Петр, и когда узнал об этом его сумасшедший брат, он в припадке страшного отчаянья зарезался и еще поджог свой дом, чтобы не было спасенья. В том же году умерли доктор Вольф, Крюков и Муханов. Вообще за эти пять лет перед амнистией смерть скосила чуть ли не всё, что осталось от поколения декабристов, больше 30 человек. Только девятнадцать стариков застало прощенье еще в живых в Сибири.
Почти все они выехали на родину. Застряли в Сибири — Михаил Бестужев, обремененный большим семейством, Горбачевский, по стариковски, по нигилистически не веривший ни в возможность устроить заново личную судьбу в России, ни в высокие слова о прогрессе и гласности.
«Не наша еда лимоны» — любил он говорить о себе. Порой ему страстно хотелось повидать перед смертью родную Малороссию. Но там у него уже никого не осталось.
Остальные потянулись в Россию один за другим. Родина встретила их благосклонно. «Кто выше — тайный советник или декабрист?» — спрашивали дети, видя как почтительно относятся к этим скромным людям их родители. В неписанной иерархии декабристы и были, пожалуй, выше. Но зато «тайные советники», как могли, отравляли им жизнь, то запрещением жить в столицах, то докучным полицейским надзором. Между тем, у многих из вернувшихся именно в Москве и Петербурге жили близкие родные, а запереться в глухой деревне, порой казалось хуже Сибири. Декабристы, впрочем, были в моде и у некоторых «тайных советников». Шли новые веяния, близилась эпоха великих реформ.
Они всему удивлялись, обо всём расспрашивали, эти старые, суетливые дети, забывшие русскую жизнь, неприспособленные. Отношение к ним было почтительное и чуть-чуть насмешливое. Многие из вернувшихся были чудесные, крепкие, бодрые старики. Некоторых старость даже украсила. Не совсем понятно, каким образом совсем обыкновенный, не умный и не глупый, бесхарактерный, добрый и к тому же очень некрасивый Волконский, горбоносый, с выпяченной губой, стал таким изумительным по нравственной и физической красоте стариком. В его фигуре, в его голове с длинными, серебряными кудрями было величие библейского патриарха, аристократизм Рюриковича и подлинная русская народность. Есть такие люди, у которых не слишком сильна и ярка индивидуальность, но зато полно выражены сверхличные, всенародные качества. Старость идет к ним, она их украшает, она стирает всё мелкое и личное и оставляет в них только прекрасное общее. То, что казалось прежде простоватостью, стало «высокой внутренней простотой», а некоторая наивность пленяла, как глубокая правдивость. Если бы Россия была тогда республикой, он был бы идеальным её президентом. Нам теперь трудно представить себе Волконского иначе, как этим серебрянокудрым стариком; таким войдет он в Пантеон русского народа.
Он доживал оставшиеся ему годы в своем имении Воронки, Черниговской губернии, ездил заграницу, подолгу живал в имении Фалль, принадлежавшем когда-то Бенкендорфу и по странной иронии судьбы перешедшем к семье государственного преступника. Сын его был женат на внучке начальника III Отделения. Волконский, как все старики декабристы, любил вспоминать прошлое. По вечерам, в Фалле, окруженный родными, начинал он бесконечные рассказы. «C’était dans l’année… — он останавливался на мгновенье, припоминая и потом кончал! — un!» Поднятый неожиданно в такт слову «un» указательный палец, наглядно иллюстрировал эту цифру. Присутствующие не сразу понимали, что l’année un означает 1801 год и не могли удержаться от веселого смеха.
Якушкину недолго уже пришлось радоваться жизни с своими двумя чудесными сыновьями, которым он когда-то с таким жертвенным самоотречением сохранил мать, взяв с неё слово не ехать к нему в Сибирь. Он умер через год после возвращения в Россию, в 1857 г. Пущин женился на овдовевшей Наталье Дмитриевне Фон-Визиной. Бедная «Таня» (она почему то была уверена, что Пушкин с неё писал свою Татьяну) могла наконец свободно отдаться своему пылкому чувству. Поздний и нерадостный брак!
Кое-кто из них пытался войти в новую жизнь, в общественную работу. Оболенский деятельно переписывался с бывшим другом молодости, Ростовцевым. Добродушный генерал был тогда накануне великого подвига своей жизни. Его еще многие, в том числе Герцен в «Колоколе», называли предателем декабристов. Его роль в освобождении крестьян иные объясняли тем, что он дал слово своему умирающему сыну искупить эту измену. Это легенда, но он действительно, искупил свой грех. Пользуясь доверием к себе Александра II, он энергично и радикально через все препятствия провел это трудное дело. Другой государственный деятель, бывший некогда основателем Союза Спасенья и помилованный потом — Александр Николаевич Муравьев, в должности нижегородского губернатора — тоже играл важную роль в деле освобождения. Кажется, не случайно три человека, связанные в свое время с декабристами — Киселев, Муравьев, Ростовцев — вписали свое имя в историю уничтожения крепостного права. Поле их деятельности было, разумеется, неизмеримо шире того, где могли работать затерянные в новых условиях, не знавшие жизни прощенные ссыльные — Оболенский или Свистунов, которым привелось принять только скромное, посильное участие в великом деле, в качестве мировых посредников. Из других вернувшихся Анненков тоже участвовал в общественной жизни: он был избран нижегородским предводителем дворянства. Он стал к этому времени тяжелым маньяком и был по прежнему рассеян. Старушка жена всё так же ухаживала за ним. «Annenkoff, tu oublies ton mouchoir!» неизменно кричала она ему вслед, когда он уходил из дому, и редко ошибалась.