«Не надейся ни на кого, — гласили «Правила», — кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит.
Не желай иметь раба, когда сам рабом быть не хочешь.
Почитай науки, художества и ремесла. Возвысь даже к ним любовь до энтузиазма.
Будешь терпеть все вероисповедания и обычаи других народов, пользоваться же только истинно хорошим обязан.
Ты еси Славянин — и на земле твоей при берегах морей, ее окружающих, построишь четыре флота: Черный, Белый, Далмацкий и Ледовитый, а в середине оных воздвигнешь город и в нём богиню просвещения и своим могуществом на троне посадишь…»
Делаясь членом Общества, каждый Славянин давал следующую «Клятву»:
«Вступая в число Соединен. Славян для избавления себя от тиранства и для возвращения свободы, столь драгоценной роду человеческому, я торжественно присягаю на сем оружии на взаимную любовь, что для меня есть божеством и от чего я ожидаю исполнения всех моих желаний.
Клянусь быть всегда добродетельным, вечно быть верным нашей цели и соблюдать глубочайшее молчание. Самый ад со всеми своими ужасами не вынудит у меня указать тиранам моих друзей и их намерения… С оружием в руках достигну цели, нами намеченной. Пройду тысячи смертей, тысячи препятствий, — пройду и посвящу последний вздох свободе и братскому союзу благородных Славян. Если же нарушу сию клятву, пусть минута жизни моей, вредная для моих друзей, будет последняя… Пусть оружие сие, достигая меня преступного… выдавить на челе печать юродливого сына сей природы».
Некоторые слова в этих документах были пропущены и заменены символическими знаками. Слово «оружие» заменялось изображением штыка. Порт обозначался тремя якорями, город — башенкой. Восьмиугольник обозначал 8 славянских народов: Россию, Польшу, Богемию, Венгрию (!), Кроацию, Далмацию, Моравию и Сербию.
Новому Обществу суждено было расцвесть. Петр Борисов горел духом прозелитизма. Распространялось оно как бы почкованием и долго оставалось кружком близких друзей. Личное дружеское влияние было главным средством пропаганды. Об этом так говорил сам Борисов: «Способы, употребляемые нами, были дружество и готовность пособлять во всякое время, а как нас любили многие, то мы скоро сообщали им свои мысли».
Одним из первых был принят Горбачевский, которому суждено было стать историком и панегиристом Славян. Это был своеобразный и хороший человек, но не характерный для своего времени. Он был скорее шестидесятником до времени, человеком Базаровской складки, нигилистом avant la lettre. Был немного хмурым и очень правдивым человеком, демократом и буршем до мозга костей, да еще с хохлацким оттенком. Ему бы носить не офицерский, а потертый студенческий мундир и порыжелую фуражку, и уже во всяком случае не быть помещиком! Он и не захотел стать душевладельцем. Когда умерла его мать, «истая малороссиянка», после неё осталось небольшое имение. Отец передал ему документы на владение и попросил сына, когда он будет в имении, непременно побывать на старой яблоне, стоявшей отдельно у ручья, на которую он лазил мальчиком. Но сын бросил связку документов на дно чемодана и забыл о их существовании до тех пор, пока какой то родственник чиновник не пристал к нему, чтобы он съездил в свою деревню. «Всякая деревня помещичья для меня отвратительна» — возражал Горбачевский. Но именье было ему по пути к месту службы; он вспомнил о яблоне и о своем обещании отцу побывать на ней и, взяв с собою родственника чиновника, отправился в путь. Приехав в деревню, он первым делом, не заходя в дом, побежал к яблоне. «Сбросив с себя сюртук, полез на яблоню, чуть себе шею не свернул, посмотрел кругом, опять долой и прихожу к дому, а чиновник уже собрал там народ — посмотреть нового барина. Увидевши толпу хохлов, не знаю, кому я приказал лошадей запрягать, дальше ехать; чиновник вытаращил глаза.
— Куда так скоро?
— А мне что тут делать? — сказал я ему.
— Вот ваши крестьяне.
Я, чтобы кончить развязку, подошел к толпе и сказал им речь, конечно, она не Цицерона и Демосфена, но по-своему, потому что меня вся эта глупость взбесила:
«Я вас не знал и знать не хочу; вы меня не знали и не знайте, убирайтесь к чёрту!» Сел в таратайку и уехал в ту же минуту, даже не поклонившись родственнику чиновнику, который за это жаловался на меня отцу, а тот хохотал до упаду».