То, что является невозможным и немыслимым в рамках философии присутствия, оказывается возможным при отказе от идеи присутствия в стратегии деконструкции. История здесь понимается как то, что возобновляет, продолжает движение истории, как промежуток между присутствиями, как окольный путь от одного присутствия к другому. Как таковая история становится «конституированием, утверждением мира знаков, мира, в котором не существует ложь, как и не существует истина, мира, источником которого является активная интерпретация» [202]. История, таким образом, становится сценой письменности как игры знаков; мир знаков конституируется в пространстве истории. Однако само конституирование знаков, в свою очередь, является условием истории, если иметь в виду, что история есть единство становления, невозможное присутствие отсутствующего источника, генерирующего знаковую ткань мира — письменности. Так письменность, будучи игрой мира, становится в деконструкции еще и сценой истории.
Прояснить этот поворот представляется возможным при более подробном анализе самого понятия письменности. Следует заметить, что отношение к этому понятию весьма амбивалентно в деконструкции. Не отказываясь, несмотря на все колебания, от метафизического (или вульгарного, по его определению) понятия письменности, Деррида оставляет его не только из–за логики палеонимии/прививки, но также потому, что письменная графика имеет существенное значение для развития различных типов культур [203]. Основное внимание, однако, он уделяет анализу письменности в широком смысле слова, которую он называет «пра–письменностью» (archi–écriture). Письменность как сцена истории и игра мира относится именно к этому второму толкованию исходного понятия.
То, почему деконструкция, которая ставит своей целью разработку концепции письменности как archi–écriture, все же сохраняет вульгарное понятие письменности, определяется, по Деррида, самим понятием «archi–écriture, той новой концепцией, чью необходимость я бы хотел обозначить и подчеркнуть здесь, и которую я называю письменностью только потому, что это название некоторым сущностным образом коммуницирует, соотносится с вульгарной концепцией письменности» [204]. Эта коммуникация весьма отчетливо прослеживается в иероглифике, однако существует и в фонетике. Возможность такой коммуникации была обозначена Деррида в его анализе типов знаков, когда, с одной стороны, любые знаки, в том числе и письменная графика, могут рассматриваться как знаки письменности/arсhi–écriture,a с другой стороны, письменные знаки как графика используются для транспортировки знаков письменности и, стало быть, граничат уже с самим пространством archi–écriture.
Если эти различия еще можно каким–то образом уловить, то смысловые различия в использовании понятия «письменность» содержатся лишь в контексте и могут ускользать из рассмотрения. Это связано с многозначностью самого французского слова «l'écriture», которое в русском переводе может быть обозначено не просто различными смыслами, но даже разными словами:
1) как результат — письмо (текст);
2) как процесс — написание (писание);
3) как средство, используемое в процессе, т.е. как средство/процесс, — письменность.
203
Подробнее об этом см.: Гурко Е. Н. Письменность и значение в стратегии деконструкции. — С. 246–342.