– И все же я считаю, что Англия с ее прогрессивным устройством и растущим могуществом может сделаться примером вечной империи, – возразил Швайцер. – И те, кто не войдет в ее единство, будут объявлены отсталыми дикарями и ассимилированы тем или иным способом. Король Фридрих был мудр, вступив в союз с Британской короной, тогда как мы были глупцами…
Вокруг оратора наступила тишина, – то ли спорить с магистром в ключевых вопросах было не принято даже здесь, то ли это шло настолько вразрез с тем, за что мы сражались, что выглядело чуть ли не изменой. Да и сам господин Швайцер осекся на полуслове, видимо, поняв, что сказал лишнее.
– Король Фридрих съел ровно столько, сколько сможет переварить, чтобы успокоиться и убедить союзников в своем успехе, – голос магистра звучал абсолютно спокойно, лицо выражало равнодушие. – Благодаря этому они надолго оставят мысль явиться на континент своими силами и удовольствуются своими невероятными успехами в колониальной политике. Таким образом, нам снова удалось пробалансировать, а это совсем неплохо. По поводу же того, что было сказано о судьбах мира… Однополярная система с единым вектором движения является менее устойчивой к направленным воздействиям, чем система из нескольких полюсов, находящаяся в устойчивом равновесии. Имеет меньше потенциалов для резервирования и возможностей восстановления. Дорогая вашему сердцу Англия в качестве мировой империи рухнет, Швайцер. Причем обрушение начнется именно с колоний, помяните мое слово. Здесь не бьют за крамолу, мысли имеют право быть высказанными, но ситуация на этой войне уже не может быть изменена к самому концу, – и вправду, не надо быть провидцем, чтобы понять это. Будет затишье до поры, будет восстановление и какой-никакой прогресс. Возвращайтесь к своим исследованиям и наблюдениям, они нужны обществу как учебник новой разумной морали.
– Да нет никакой морали, – вполголоса проворчал оратор с тростью. – Единственным мотивом всех человеческих поступков был и остается эгоистический интерес.
– Мне кажется, братья, нам пора вспомнить о нашем единстве, – не особо слушая его, молвил Маркус, завершая этот разговор. – И священную чашу нам ныне поднесут руки праведной женщины. Единственной дамы среди нас.
Я вздрогнула: глаза магистра смотрели на меня, не отрываясь.
Какой-то из слуг передал мне большую деревянную чашу вроде той, в которой госпожа Ванда показывала мне память на зеркале воды, или той, из которой мы, молодые бойцы, пили после присяги. Для того, чтобы наполнить ее почти до краев, мне пришлось смешивать в ней содержимое нескольких бутылок… Я поклонилась, глядя на магистра и подняла чашу вверх.
– Отпей первой, ученица, – молвил он, глядя все так же пристально.
Я послушно отхлебнула глоток вина.
– Теперь ты должна что-нибудь сказать. Нечто, быть может, важное…
– Мне пока что нечего сказать, – я снова поклонилась, не выпуская чаши из рук. – Я ваша ученица, мое дело – молчать и почтительно слушать.
Я протянула чашу магистру, но он покачал головой.
– По обычаю я пью из нее последним. Ты должна отдать ее не мне и не своему наставнику, а кому-то еще. Одному из братьев.
Я кивнула и передала священный сосуд ближайшему ко мне вершителю – даже толком и не глядя, кому. Это оказался тот самый, со шрамом, который испытывал мои способности в первый раз.
– Что ж, ведьма, ты справилась, – прошептал он, принимая чашу. – Не Сен-Жорж. Ты. – он отпил глоток, прищурив поврежденный глаз. – Да будут славны наставники и те, кто их слушает, – сказал он уже громче, передавая ее дальше.
Чаша медленно плыла из одних рук в другие, с каждым разом становясь все более пустой. Звучали слова: длинные, короткие, громкие и тихие, тосты, пожелания, воспоминания, просто факты. Как водится, здесь каждый говорил о разном.