– Не стоило, Ваше величество.
– Иди!
Мария-Терезия властным жестом указала на дверь, я поклонилась и покинула королевские покои.
________________________
* Клод Адриан Гельвеций, «Об уме».
** индекс запрещенных книг – список книг, запрещенных Римской католической церковью, имел силу закона с 1529 по 1966 год.
Глава 28. НАЧАЛО ЗАКАТА
– Ну ничего, Кветушка, – говорил Карел в ответ на очередное мое «не могу я здесь», – денег я подкопил, помнишь, говорил про домик? Где-то в предместьях сторгуем: и дешевле, и тебе там спокойнее будет.
Я вздохнула и решилась:
– Я, Карел, лучше в деревню вернусь. Не могу тут больше. И брата хоть напоследок увижу. Сможешь – так отвези, а нет – почтовые кареты до Домажлице доезжают.
Муж угрюмо молчал.
– Слышишь, Карел? – я положила ему руку на запястье.
– Что тебе снова не так, Кветка? Или опять я тебе надоел? – муж сбросил мою руку, в зеленых глазах плескалась боль и обида: словно ударила я его, да по-подлому – в спину.
– Не надоел, – я умоляюще глянула на него. – Просто служба твоя, где ты так высоко взлетел, – надолго ли это? Чует мое сердце – нет. А с такими, кто в немилость попал, неужто не знаешь, что бывает? Особенно с теми, кто навроде тебя – из грязи в князи… Домик в предместье – он тут, на виду и рядышком, а в деревне тебя и искать не станут, там ты словно обратно вниз упал и для света сгинул. Я тебя там ждать стану, как ты и хотел…
Карел молчал и хмурил рыжие брови.
– Да мне и рожать после дожинок, а я тут ни одной приличной повитухи не знаю, – примирительно сказала я. – Дите-то будет не маленькое, так госпожа провидица сказала, да я и сама чувствую.
Он снова ничего не ответил. Отмалчивался и дальше, когда я в другие дни пыталась заводить разговор о своем отъезде. Что ж, я знала хороший способ переупрямить мужа: в одно прекрасное утро я, нагруженная висящей в перевязи Магдичкой, небольшим узелком и спрятанным под кафтан пистолетом, забрала с конюшни голубоглазого Ландыша и верхом выехала из города, направляясь на северо-запад. На столе осталось письмо для Карла – доброе и нежное, где я раз десять на разные лады говорила, как буду его ждать дома вместе с дочками. Уже через два дня, на закате, я стояла у калитки дома, где родилась тридцать лет тому.
***
Зденек, чистый и сытый, но весь какой-то потухший, обнял меня и заплакал. Старший брат Петр, уже совсем седой, если и удивился, то виду не подал. Сколько лет они меня не видели? Да уж лет пять, пожалуй, с тех пор, как мы с Карлом на войну ушли.
– Карел жив? – только и спросил брат
– Живехонек, – успокоила его я. – В самой Вене служит.
Младшие сыновья Петра во все глаза разглядывали диво дивное – белого коня с глазами цвета неба. «Трофейный, небось», – со знанием дела сказал тот, что постарше, уважительно покосившись на меня.
Данута, жена Петра, тяжко болела: у нее частило сердце и сбивалось дыхание; я чуть не с порога налегла на зелья и заговоры, да только сильно лучше ей не стало. Петр-младший женился на пригожей Ленкиной дочери и, как когда-то его дядька Гинек, ушел примаком к Хвалам, у которых девок всегда рождалось больше, чем парней. Бойкая и острая на язык красавица Катушка перебирала женихов, как крупу в решете, кружа головы всем сельским парням.
Я с дочкой поселилась, как встарь, в моей родной ведьминой хате, и вскоре ко мне, – опять же, как встарь, – потянулись бабы со своими и детскими хворями. Что ж, с чего начала, – к тому и вернулась, от судьбы не уйти. Будто и не было ни Ордена, ни войны, ни полученных знаний и умений – ровно ничего, кроме извечной бабской доли. О прошлом напоминал только оставшийся со мной старый конь Ландыш – один-единственный на всю округу белоснежный и голубоглазый, а найденный тогда при нем засушенный венок из омелы отправился в укромный уголок за иконы, – туда, где уж сколько лет хранился карандашный рисунок, отданный мне госпожой Вандой. Туда, где до поры были спрятаны моя душа и моя память, и вечная моя любовь, которую тоже спрятать бы, да до поры и не вспоминать.