Они прибыли уже на следующий день: двое надменных судейских в сопровождении нескольких солдат. Первым делом направились в замок.
Весть разнеслась мгновенно: наша старая барыня госпожа Венцеслава в Праге тяжело заболела, и этим попытался воспользоваться какой-то пройдоха, назвавшийся графом Альбертом, причем похожий на него так, что госпожа канонисса уже собиралась признать его чудесно ожившим и переписать на него завещание.
В костеле служили молебен за здравие болящей, а деревня гудела, как растревоженный улей: пересуды, как это у нас водится, не прекращались даже в Божьем храме. Мнения, как всегда, разделились: большинство моих односельчан возмущались наглостью мошенника и радовались, что он все же попался и угодил под суд.
«Вот и хорошо, что вовремя подсуетились, – говорили одни. – То ж Прага, у нас-то в Домажлице хоть на главной площади в полдень грабь да убивай, – никто и не шелохнется!» «Так вестимо зашевелились, – отвечали другие, – коли о большом наследстве речь зашла. И казне перепадет, и судейским, – просто так что ль?»
Кто-то (их было совсем немного) верил в возвращение молодого графа и считал его смерть мнимой и подстроенной врагами. Наконец, третья «партия» (этих тоже было маловато), услышав рассказ о произошедших событиях, крестилась либо плевалась через плечо и поминала упырей, призраков, серебро и святую воду.
Двое солдат, сопровождающие судейских, остановили коней у наших ворот тем же вечером.
– В замке сказали, что здесь живет знахарка по имени Кветка, – произнес один из них, сверяясь с какой-то бумагой. – Та, что была хорошо знакома с покойным графом. Это ты? Поедешь с нами, выступишь на суде свидетельницей.
Что ж, я была готова, – Зденек предупредил меня загодя.
В путь выступили утром: мы, четверо крестьян, ехали словно важные арестанты – в карете под охраной конных солдат. Эльжбета испуганно всхлипывала, стараясь держаться ко мне поближе. Старый-престарый, хотя и крепкий, как дуб, дядька Войтех многозначительно крутил седой ус, а на привалах курил трубочку, переговариваясь с солдатами. Молодой, недавно женившийся Мартин, младший брат Миланки, что тогда, давно еще, передавала мне вести из замка, явно волновался, но виду старался не подавать.
Судейские, едущие в своем экипаже, неодобрительно и даже возмущенно косились на мою малую, но поделать ничего не могли: я была одной из важных свидетельниц, а моей Боженке сравнялось всего-то три месяца.
***
Предчувствия одолевали госпожу Консуэло Порпорину, примадонну императорского театра в Вене, с самого утра. Вернее сказать, смутный сигнал тревоги прозвучал в ее сердце еще вчера, когда она прощалась с любимым мужем, – словно боевой рог вдали пропел. Впрочем, привыкшая к волнениям и долгому ожиданию, певица не придала этому большего значения, чем обычно. Сколько раз она прощалась с ним за девять лет семейной жизни? Прощалась, как это было принято, каждый раз как в последний – навсегда.
Она уже перестала вести счет разлукам: что разлуки, они проходят, и тем слаще встречи. Удача ли берегла его все эти годы, ее ли молитвы, заступничество ли Бога за своего праведника, но чудо свершалось всякий раз. Он возвращался к ней живой, не искалеченный ни душой, ни телом, – и любящий ее так же вдохновенно, как в первый миг их встречи. Когда-то они пообещали друг другу вечность, – и время было не властно над их чувствами.
К вечеру второго дня тревога женщины оформилась во вполне определенное предчувствие беды, которая поджидает его там, в Праге. Впрочем, и это было знакомо: за эти годы ее любимого мужа пытались убить бессчетное число раз, и порой он проходил буквально по краю. Она молилась – вслух и про себя, занимаясь текущими нуждами детей и отвечая на их бесконечные вопросы, повторяя роль, собираясь в театр… Волнения придают убедительности любой роли, – каждый артист знает это прекрасно, и потому многие специально ищут этих волнений – если не в страстях земных, то в опьянении, риске и азарте. Порпорине с ее странной семейной жизнью не приходилось заботиться о подобном: тревоги и волнения находили ее сами. На этот раз они, похоже, в очередной раз достигли своего пика, а потому свою партию она пела настолько ярко, сильно и душевно, что чувствительные слушатели прослезились, а более грубые (или просто не подающие виду) засыпали ее цветами.