Костерок горел на самом краю леса и безлесой, покрытой вереском, каменной гряды. Ночь была почти такой же жаркой, как день, ветерок, веющий с пустоши, нес с собой тепло нагретых за день скал и нежный запах медовых крошечных колокольчиков, распустившихся на концах шершавых вересковых веточек.
Дети к вечеру набегались по опушке, по которой густо разрослась земляника, и теперь спали на расстеленном плаще под охраной Готлиба, который за эти два дня сделался им заместо старшего брата. Убогим этого парня назвать уже язык не поворачивался (хотя я все равно это делала): да, странноватый и наивный, довольно слабый для парня его лет и роста, но соображал он теперь не хуже всех прочих, и доброта его никуда не делась, – как и способность договориться с любой встреченной птахой и узнать от нее все новости. Собственно, теперь он знал, куда идти, и где край леса, гораздо лучше, чем Магда.
На сей раз мы сидели у костра уже втроем: рядом с Магдой, сложив смуглые руки на коленях, примостилась певунья. Магда снова говорила: это был ее лес, ее вечер и ее история. Лес слушал, не перебивая и затаив дыхание: ни одна веточка не дрогнула.
– Знаете… – задумчиво произнесла она. – Вчера ведь был ровно десятый год с ее смерти. Я как-то об этом особо не вспоминала, – но прошло целых десять лет.
***
Гроб матери Бенедетты стоял открытым посреди церкви – весь заваленный охапками благоухающих цветов, из-за которых как-то даже робко выглядывал острый профиль покойной настоятельницы. Это вовсе не выглядело торжеством смерти, – скорее наоборот, да и смерть-то пришлась на начало июня, когда все кругом цвело и благоухало, и так хотело жить, что умирать в эту пору было как-то даже неприлично.
Сестры молились, пели псалмы, – да только ни одна из них не была опечалена: у одной на душе была радость оттого, что на огороде все принялось лучше некуда, другая вспоминала свою семью, третья мечтала о любви… И нет, вовсе не к Иисусу. Сестра Ривария думала, что теперь аббатисой будет, похоже, она, и размышляла о том, что можно будет переделать в монастыре «под себя».
– Мадлен, – поманила ее сестра Ривария, когда в церкви остались только они вдвоем. – Я сочувствую тебе в твоей утрате, но вынуждена напомнить, что дальше так продолжаться не может. Ты долгие годы была воспитанницей матери Бенедетты, но она не оставила о тебе никаких распоряжений. Наверно, думала жить вечно, – монахиня жестко усмехнулась. – Теперь ты взрослая девушка, и решать тебе: либо ты принимаешь постриг, либо покидаешь стены обители. Поскольку ты сирота, то первый вариант для тебя гораздо предпочтительнее, – мир ждет сироток только затем, чтобы перемолоть и выплюнуть косточки.
– Сестра Ривария, я могу еще подумать? – взмолилась она.
– О чем тут думать, деточка? – монахиня пожала плечами. – Впрочем, хорошо. Я дам тебе месяц на размышление. Все это время ты будешь разбирать архив преподобной настоятельницы, – письма, счета, какие-то заметки… Все это находится в страшном беспорядке, и я бы, возможно, сожгла всю эту кучу, не сортируя, – но я надеюсь найти там некие сокровища. В конце концов, у нашей аббатисы иногда случались минуты и целые часы вдохновения, – и я точно знаю, что она вела записи. Как знать, вдруг эти тексты несут в себе столько мудрости, что прославят наш монастырь.
***
Бумаг действительно накопилось великое множество, – и они действительно находились в полном беспорядке: похоже, изучив или написав документ, аббатиса просто опускала его в сундук и захлопывала крышку, не особо заботясь о сохранности. Некоторые документы уже не читались, так как были изрядно попорчены сыростью. Были также закапанные свечным воском, траченые плесенью, подгрызенные мышами, – но еще пригодные для прочтения. Что-то было написано по-французски или по-латыни, было и на других языках, – и далеко не все понятно. Хорошо, хоть немецкий, благодаря урокам аббатисы, Мадлен все же разумела.
Так, что у нас там дальше… Девушка тяжело вздохнула и продолжила разбор архива (если можно назвать архивом сундук с беспорядочно сваленными бумагами). Распоряжение о покупке свечного воска каких-то замшелых лет – в другой сундук, поменьше: там таких бумаг уже много, а дальше решит мать Ривария – сжечь или сохранить. Еще какой-то счет. И еще.
«…Мудрость, угодная Господу, сестры мои, вовсе не в том, чтобы скорбеть о грехах мира и ранах Иисуса. Мудрость – в радости принятия Бога в сердце свое, и радость эта сильнее всей земной жизни с ее страданиями. Не слушайте слов о страхе Божьем, ибо в Боге нет страха, и если смиряешь ты сердце свое не из страха, а из радости, то в душе твоей пребудет легкость и простота...» – это в другую стопку, потоньше. Надо полностью прочитать это перед тем, как отдать новой аббатисе: та может обратить внимание далеко не на все то, отчего сердце Мари-Мадлен было готово петь.