Однажды утром в октябре 1817 года громко хлопнула дверь обычно тихой мастерской Герена. Вошел молодой человек, худой, большеносый, с блестящими глазами, в костюме для верховой езды, редингот и сапоги сидели безукоризненно. Это был Жерико; возвратившись из Италии, он пришел просить у своего прежнего учителя разрешения работать в его мастерской. Ученики приветствовали вошедшего с почтением, — будучи всего на десять лет старше их, он был мэтром. А кроме того, славился богатством и щедростью и слыл одним из лучших наездников Парижа. Делакруа, восхищавшийся кирасирами еще в Салонах до Реставрации[116], взирал на нового знакомого с благоговением: он был воплощением всего, чем мечтал стать сам Делакруа. Жерико со своей стороны сразу обратил внимание на рисунки юноши, а поговорив с ним, признал в нем истинного брата. Он давал Делакруа своих лошадей, сообщил адреса англичан-портных, обучил его верховой езде и тому методу литографии, который наиболее соответствовал его порывистому, объемному рисунку.
Изучение Микеланджело[117] придало мощному рисунку Жерико драматическую силу, и этот неоклассик окунулся в мир романтических страстей. (Точно так же в Англии на тридцать лет раньше стал романтиком Уильям Блейк[118].) В мастерской Герена, среди послушных учеников, Жерико был как волк в овчарне. Он и в самом деле походил на волка: худой, с ввалившимися глазами, одержимый скоростью и смертью. И он вовлек в свой неудержимый бег другого юного хищника. Жерико, который, выставив в Салоне 1812 года «Офицера конных егерей», стал знаменитым в двадцать один год, после падения Империи пошел в серые мушкетеры[119], пошел, как идет в легион отчаявшийся юноша в поисках дисциплины и приключений. К тому же у мушкетеров была красивая форма и красивые лошади. Мушкетерство Жерико продолжалось недолго. Он отправился затем в Италию, а по его возвращении, в 1817 году и произошла описанная выше встреча с Делакруа. Жерико обосновался в недавно отстроенном вокруг площади Сен-Жорж квартале Новые Афины, по соседству с Верне и Тальма; уголок этот облюбовали либералы; именно сюда в течение всей его жизни судьба чаще всего приводила и Делакруа. Здесь, на улице Ларошфуко, красовалась вилла мадемуазель Марс[120], на манер римской; здесь же Гране[121], Изабе[122], Шеффер[123] принимали в своих мастерских самую изысканную парижскую публику.
Меланхоличный по натуре, переходящий от душевного упадка к отчаянному разгулу, Жерико мало-помалу отдался на волю своего мрачного естества, что повело к душевному заболеванию и постоянному изображению кровавых преступлений и смерти; зарисовки лошадей были единственными просветами в этом мрачном труде. Смерть и насилие переходят из картины в картину и схожи с кошмарами другого неоклассика, тоже воспевавшего силу мускулов, — Фюсли[124], хотя и уступают ему в экстравагантности. Женщины занимали так мало места в творчестве Жерико, что невольно возникает вопрос, а много ли места занимали они в его жизни. Совсем недавно стала известна история его любви к жене одного наполеоновского генерала[125], любви взаимной и в то же время доводившей Жерико до отчаяния, так как он знал и уважал мужа. Естественно, что красота в понимании художников, воспитанных на почитании античности и преклонении перед армией, была прежде всего красотой мужской. Подобное пристрастие к мужской красоте нам кажется сегодня несколько двусмысленным, но если кто-нибудь из художников того поколения и выходил за рамки чисто эстетических восторгов, то это, по-видимому, был Гро.
116
117
118
119
120
121
122
123
124
125