Через Жерико Делакруа узнал Микеланджело, а возможно, и Караваджо[126]. Отрубленные головы на картинах Жерико были для Делакруа тем же, чем окровавленная голова Голиафа в руке красавца Давида — для художников барокко. Вслед за Жерико Делакруа не раз изображал негров. Их черные фигуры стали теперь не просто декоративной деталью композиции, как в XVIII веке, — они олицетворяли некую живительную силу, угнетенную, но таящую в себе зародыш будущей свободы. Именно негр поднимает флаг на плоту «Медузы»[127].
Жерико не раз жаловался, что слишком долго пробыл в Италии. Полуостров, задыхавшийся в лапах реакционной политики[128], оказался в стороне от великих идей времени. Рим, бывший в предыдущем веке, во времена Винкельмана[129] и Пиранези[130], столицей европейского искусства, стал ныне провинциальным. И Энгр, который не в силах был оторваться от Рима, и все ученики виллы Медичи[131] — злейшие враги Делакруа в Академии — сохранили со времен пребывания в Италии некую провинциальность или, как сказали бы парижане, «левобережность», иными словами, были враждебны всему, что не одобрили бы великие итальянские мастера. В Рим перебрался Герен, на должность директора Французской академии, когда в Париже на него прошла мода. Вот как описывает его Шатобриан[132]. «Наверху, в одном из павильонов виллы Медичи, как больной голубок, спрятав голову под крыло, он слушает шум ветра, доносящийся с Тибра. А когда пробуждается, — рисует пером смерть Приама».
В Италии Жерико вступил в общество карбонариев и теперь водил своего юного воспитанника на их таинственные сборища. Заговорщиков вдохновляло колдовское очарование образа Наполеона, ненависть к тупому и бесцветному режиму Реставрации. Приверженцы революции воспринимали Реставрацию как незаконную оккупацию. В развитии своих политических взглядов Делакруа шел путем, противоположным Гюго, в двадцать лет прославлявший бурбонскую лилию и герцога Бордоского[133].
Вот что говорил Мишле в одной из лекций в Коллеж де Франс[134] о сумрачном гении Жерико: «Жерико написал гибель Франции; плот Франции несет куда-то, она тщетно взывает к волнам, к бездне и не видит спасения… сам Жерико тоже не разглядел ничего на горизонте, и волны смыли его с плота». И дальше: «На плот „Медузы“ он водрузил саму Францию и все наше общество». Когда Жерико писал эту огромную картину, он снял каретный сарай у Рульской заставы, неподалеку от госпиталя Кошена. Он нанял плотника, который соорудил ему плот из балок, связанных просмоленными канатами. Свет падал на обнаженный труп, посиневший и уже смердящий, так что натурщики отказывались позировать рядом с ним. Время от времени из госпиталя прибегал какой-нибудь студент-медик и приносил руку или голову, и все это валялось тут же, среди стеков и кистей. Худое, беспокойное лицо Делакруа и раньше привлекало Жерико — он уже написал один интересный его портрет[135]: лицо ярко освещено снизу, будто склоненное над костром, — а тогда, в двадцатые годы, таким костром был сам Жерико: он растопил скованность Эжена, помог стать самим собой, благодаря ему Эжен преодолел влияние академической школы и начал копировать в Лувре Рубенса, проклинаемого последователями Давида. Теперь Делакруа позировал для большой композиции Жерико[136], — мы узнаем его в молодом человеке с прядью волос на лбу, чей ярко освещенный профиль вычерчен на темном фоне.
Дружба молодых людей носила несколько церемонный характер: каждый уважал в другом его талант; они называли друг друга «месье». У них не принято было изливать душу, как некогда с друзьями по коллежу. Младший старался сдерживать свои порывы. В его дневнике мы читаем: «Ко мне зашел Жерико, я был очень взволнован… Глупо». В 1822 году Жерико отправляется в Англию в сопровождении другого своего последователя, менее яркого, чем Делакруа, — Шарле. Они пишут там лошадей — чистокровных скакунов и рабочих лошадей на рудниках. Тамошняя ужасающая нищета потрясла Жерико не меньше, чем картина безумия в госпитале Сальпетриер[137], где он перед отъездом в Англию рисовал сумасшедших. Он возвратился из Англии в подавленном состоянии духа, творил бог весть что, упал с лошади и, как говорят, пытался покончить с собой. Делакруа навестил его незадолго до смерти. «Вечером был у Жерико. Какой печальный вечер! Он умирает, его худоба ужасающа, ляжка толщиной в мою руку. Лицо умирающего старика. Я молю бога, чтоб он остался жить, но уже не надеюсь. Какая чудовищная перемена! Помню, я возвратился из его мастерской, потрясенный картинами, особенно одним этюдом — голова карабинера. Помню… Да, это этап. Какие прекрасные работы! Какая четкость! Какое мастерство! И умирать рядом с тем, что создано в расцвете сил, в пылу юности, когда лежишь и пошевельнуться не можешь без посторонней помощи!»
126
128
129
130
131
132
133
134
136
137