Узнав о смерти Жерико, Делакруа больше сожалеет о художнике, чем о человеке. Прежде всего ему «вспоминается тот этюд», а запись в дневнике: «Хотя он и не был моим другом в полном смысле слова» — выдает отсутствие близости между учителем и учеником. Если сравнить живописную манеру «Плота „Медузы“» и «Резни на Хиосе», «Поле битвы в Эйлау» и, наконец, «Сарданапала», мы убедимся, что влияние Жерико было, скорее, литературным. Мы убедимся, что техникой Делакруа значительно больше обязан Гро и что в его картинах до «Сарданапала» мазок куда менее свободен, чем у Гро. Он, увы, перенял у Жерико привычку пользоваться плохо сохраняющимся черным асфальтом. И еще, копируя литографию к картине 1824 года, он заимствовал у Жерико один сюжет — Мазепу, который в мифологии романтизма символизирует терзания духа. Но поэма Байрона вдохновила Делакруа только однажды; быть может, от дальнейшей работы над ней его отвратил успех, выпавший на долю «Мазеп» Верне и Буланже[138].
Покровительство Жерико имело, ко всему прочему, и незамедлительные практические результаты. Правительство Людовика XVIII возымело мысль заказать автору кирасиров «Деву Марию» для собора Сакре-Кёр — ее исполнил Делакруа; вещь получилась довольно посредственная, однако она неизмеримо выше его же слащавой мадонны 1819 года. Второй заказ был куда более лестным. Тальма, политический единомышленник Верне и Жерико, выстроил себе роскошный особняк[139] в квартале Новые Афины. Он уже был наслышан о Делакруа и заказал ему двенадцать полукруглых композиций для столовой. Трагик, влюбленный в Расина[140], признавал, само собой разумеется, лишь мифологические сюжеты, и, прежде чем приступить к изображению «Граций» и «Времен года», Делакруа пришлось основательно изучать в Лувре римские барельефы. Однако в написанных теплыми тонами фигурах композиций чувствуется рука мастера. Здесь есть уже зачатки тех идей, которые он осуществит двадцать лет спустя в росписи палаты депутатов.
Великий актер, по-видимому, щедро отблагодарил художника, так как Делакруа на некоторое время забыл о денежных затруднениях. Он переехал от сестры в маленькую мастерскую на улице Планш, где по-прежнему встречался со своими одноклассниками, разделявшими его литературные пристрастия и либеральные взгляды. К Пьерре и Гиймарде присоединился весьма оригинальный юноша, некий Сулье, воспитанный в Англии и неплохо рисовавший. Сулье ввел Делакруа в кружок молодых англичан — художников, которым в Париже жилось куда веселее и вольготнее, чем на родине. Общество, в которое попадает Люсьен де Рюбампре[141] в свой первый приезд в Париж, дает нам полное представление о наших четырех молодых друзьях, еще вкушающих радость освобождения от дисциплины коллежа, еще не очерствевших от славы и не озлобленных неудачами: Пьерре и Сулье вполне могли бы быть членами «Сенакля»[142]. Делакруа охотно развлекал друзей ребусами или игрой слов. «Ла бестьалите» («скотство») превращается в «аббата Стьялите» и изображается в виде духовного лица, оседлавшего козу, на морде которой написано нескрываемое восхищение; орнитолог становится «лордом Нитологом» — это долговязый англичанин, которого облепили десятки птиц.
Жизнь полна забот и радостей, согрета дружбой больше, чем любовью, хотя поговорить о женщинах они не прочь. Каждый год, в день святого Сильвестра приятели собираются за пуншем на мансарде в мастерской Делакруа или в комнатушке кого-нибудь из троих его друзей. Встречая Новый год, они делятся друг с другом своими планами, с жаром говорят о свободе и отечестве. Язычки голубого пламени бегают по поверхности чаш, вызывая мгновенные красочные видения. По литографиям, развешанным на стенах, плывут, изгибаясь, тени сидящих за столом. Для того поколения пунш, мода на который недавно пришла из Англии, таил в себе нечто демоническое — этот обжигающий напиток приобщал пьющего сверхъестественным силам. От гофмановских сказок[143] до «Ликов дьявола»[144] фантазия романтиков многим обязана пуншу, его «тысячи язычков пламени, голубоватого, перламутрового, эти дрожащие, искрящиеся хохолки из опала и огня, танцующие по краям широкой чаши» (Эжен Сю, «Атар Гуль») осветили не одно произведение молодого Делакруа. Это они скользят по стенам погреба Ауэрбаха, где Мефистофель демонстрирует свое искусство. А «Убийство епископа льежского», где со стола поднимается свет и, охватывая огнем неистовствующую толпу, освещает своды готических арок, — разве не напоминает оно гигантскую чашу пунша? В пунше черпали вдохновение романтики первого поколения, его заменят для Бодлера и Нерваля холодный абсент и наркотики, но и тогда Делакруа, уже постаревший, будет по-прежнему показывать друзьям свои картины за чашей пунша.
138
139
142
«
143