В мастерских заговорили о картине задолго до открытия Салона. Имя Делакруа, перед которым чуть ли не заискивал его почтенный учитель Герен, которому покровительствовали Гро и Жерар и к тому же приятеля Жерико, уже тогда звучало внушительно. Все, кто видел его за работой или знал его рисунки и этюды, затаив дыхание, ожидали, что же содеет этот тощий бешеный мальчишка, взявшись за «большую вещь». Герен, чрезвычайно дороживший добрым именем своей мастерской, пришел благословить полотно.
«Дорогой мой Делакруа, без сомнения, в картине есть достоинства, и достоинства немалые, но отдельные места я бы назвал недостаточно зрелыми; ну разумно ли начинать ваш путь в искусстве этаким взрывом? Не лучше ли подождать годик и явить свое дарование в каком-нибудь менее драматичном произведении?»
Гро также не посчитал зазорным взобраться по крутой лестнице в мансарду Делакруа. Он сразу же угадал в картине наследие именно своей живописи, но, конечно же, стал сокрушаться, что Делакруа избрал такой необычный сюжет, идущий от литературы, в то время как подлинному таланту подобает служить великим делам; испанская кампания Его Высочества герцога Ангулемского[159] — вот что должно вдохновлять юное дарование. Затем, потрепав Делакруа по плечу, барон Гро прибавил: «Это ваш первый Салон, вам нужна хорошая рама — пошлите картину к моему мастеру».
В ту пору открытие Салона всякий раз становилось событием национального значения, и потому еще в мае, задолго до вернисажа знатоки уже обменивались в галереях Лувра слухами, которые просачивались из мастерских. Публика тех лет жаждала картин либо патриотических, либо изящных и елейных, а более всего — елейно-патриотических, наподобие всевозможных «Свадеб герцога Беррийского», и античности, неизбежно напоминавшей о Давиде, предпочитала сцены из национальной истории. Так называемый стиль «трубадур» воспел розовощекого рыцаря в сверкающих доспехах, которому более пристало проливать слезы, нежели кровь. Появилась целая армия Жанн д’Арк и Баярдов[160], причем все на одно лицо; а сколько добрых королей Генрихов[161] продолжало стараниями запоздалых подражателей Грезу[162] заправлять крестьянские супы пресловутой курочкой. В ту пору светские и власть имущие круги составляли единое целое, а соединение ветрености первых с помпезностью вторых и называлось общественным мнением, поскольку не существовало подлинной критики, которая помогла бы публике выработать самостоятельный вкус. Статьи о Салонах писали сочинители, адвокаты и просто светские франты, их суждения питались зачастую интригами художественных мастерских и требованиями политических группировок. Ультрароялисты[163] призывали обратиться к средневековью, в то время как со страниц «Аристарх Франсе» и особенно «Деба» закоренелые приверженцы Давида проповедовали каноны академической школы. Тогда-то, в Салонах времен Реставрации, и зародилось непонимание между публикой и подхватывающей любое, пусть даже самое вздорное мнение критикой, с одной стороны, и художниками, к которым в пику официальной критике тянулась молодежь, — с другой. С «Ладьей Данте» наметилась первая трещинка, «Сарданапал» закрепил разрыв; между официальным общественным мнением и Курбе[164] уже не трещина, а целая пропасть.
Наступает день торжественного открытия Салона: предупредительнейший виконт Состен де Ларошфуко[165], директор департамента Изящных искусств, ведет по залам его высочество графа д’Артуа[166], с видом знатока рассматривающего лошадей, его высочество герцога Ангулемского[167] — адмирал всему предпочитает марину, и «августейшую сироту из Тампля»[168], которая купит несколько душещипательных сцен из истории шуанов[169]. Вслед за высочайшими особами в залы хлынула прочая публика, устремилась к полотну Жерара «Коринна на мысе Мизены»[170], — панегирик госпоже де Сталь украсит впоследствии гостиную Аделаиды Рекамье в Аббе-о-Буа: пейзаж традиционен, позы — под античность, однако в складках вполне современного платья гуляет самый настоящий романтический ветер. Осмотрительный Гро избрал на этот раз библейскую героику, но его «Давид и Саул» не бог весть какой шедевр; публике больше по душе пресненькая «Руфь и Вооз» Эрсана[171]. Торжественная процессия замирает перед «Обетом Людовика XIII», присланным из Рима: картина Энгра, с его рафаэлевской мадонной, снискала не только официальное признание, но и одобрение ряда знатоков, за отталкивающей внешней холодностью разглядевших ее странное совершенство. А между тем вихрь надвигающейся бури уже всколыхнул толпу, окружившую мрачное полотно, словно озаренное отблесками неведомого пожара, — это «Ладья Данте». «Намалевано пьяной метлой», — бросает какой-то критик, выражая тем самым мнение всего благонамеренного общества, в то время как молодежь шумно приветствует картину. И разгорается битва, подобная битве «Эрнани»[172].
159
160
161
162
164
165
166
167
168
169
172
«