1822 год принес Делакруа — ему двадцать четыре года — славу и ясное осознание своего предназначения. В тот самый год он начал вести дневник. Дневник этот, поначалу, подобно дневникам стольких юношей, уже испивших чашу одиночества, наперсник мечтаний и маленьких любовных приключений, сделается со временем неразлучным спутником, разделившим творческие муки и вдохновенные взлеты. «Дневник» Делакруа состоит из двух частей: в первую входят несколько ученических тетрадей, где он с сентября 1822-го по октябрь 1827 года чуть ли не ежедневно записывал впечатления, планы, суждения о прочитанных книгах; вторую образуют множество блокнотов в картонных переплетах, которые он заполнял начиная с 1847 года и до самой смерти; это нерегулярные записи, нередко перерастающие в длинные размышления и даже целые исследования. Двадцать лет молчания падают на период наибольшей творческой активности, прошедший в работе над огромными полотнами, а также в попытках завоевать положение в обществе, которое расточало ему похвалы, — впрочем, не любя и не понимая. В первых тетрадях излита тоска, именуемая «болезнью века», и пылкие увлечения юности; записи последних шестнадцати лет, окрашенных все возрастающим одиночеством, тяготеют к философской углубленности, тогда как творчество становится все насыщеннее смыслом. Записи первого дневника и в самом деле интимного свойства, второй же в значительной степени обращен к будущему читателю. В обоих размышления о книгах и музыке занимают его больше, нежели светское общение. Не расстается с блокнотом Делакруа и во время путешествий — в Марокко, Дьепп: здесь рисунки преобладают над текстом. Иной раз он без указания даты просто переписывает поразившие его строки из прочитанных книг. Дневник 1848 года утерян — Делакруа забыл его на сиденье фиакра. После смерти художника разрозненные тетрадки и блокноты достались его многочисленным друзьям; в 1893 году часть из них переписали и опубликовали, и, наконец, в 1931 году они вышли полностью в великолепном издании, подготовленном Андре Жубеном.
«Дневник» Делакруа представляет даже большую ценность, нежели стендалевский, с которым, замечу попутно, у него немало общего (эстетические пристрастия, слабость к пикантным шуточкам, любовь к музыке). Слог пространных рассуждений страдает излишней высокопарностью, к нему применимо определение «ампир» — так отозвался Бодлер о стиле статей Делакруа[181]; коротенькие заметки написаны как придется. Менее всего дневник Делакруа напоминает дневники Гонкуров[182]: Делакруа орлом парит в небесах и не снисходит до сплетен; ему случается быть грустным, но не озлобленным, как эти речистые, всезнающие попугайчики, засевшие у себя на чердаке. Блокноты Делакруа по праву можно сопоставить с «Тетрадями» Барреса[183], кстати сказать, большого его поклонника. Оба устремлены к вершинам: Делакруа — в искусстве, Баррес — в политике. «Тетради» являют картину поистине драматической борьбы гражданина и эстета за овладение писательским пером: одержав победу, первый из них исписывает множество невнятных страниц. Тон государственного деятеля не чужд и Делакруа в период, когда признание распахнуло перед ним двери высших кругов. Иные суждения о музыке напоминают Жида[184], но сходство этим и ограничивается. Жид своему дневнику отводил роль разговоров с Эккерманом[185].
Подлинную схожесть с записками Делакруа обнаруживают лишь дневники двух иностранцев, полярно противоположные между собой. Один из них вел в Англии Пепис[186], другой в Швейцарии — Амьель[187].
Взгляните только, каким бойким и даже слегка развязным оказывается наш холодный светский денди, возвратясь с приема. Строчки, написанные по-итальянски, в вольности и грубоватой приземленности ничуть не уступят толстяку Самюэлю; Париж времен Реставрации предстает нашему воображению столь же живо, что и Лондон в годы Реставрации — у Пеписа: «Май 1823 года, суббота; мы замечательно погуляли с моим дорогим Пьерре. Успели обсудить целую кучу пустяков, которыми забита голова. Я нынче без ума от тоненькой талии камеристки госпожи де Пюисегюр. С тех пор как она поселилась в доме, любезно с ней раскланиваюсь. Третьего дня вечером, возвращаясь после ряда бесплодных визитов, встретил ее на бульваре. Она шла под руку с другой служанкой. Ох и сильно же было искушение подхватить их обеих под руки. Всякий вздор приходил на ум, и я все продолжал идти в противоположную от них сторону, честя себя дураком и проклиная, что упустил такой случай: надо было заговорить, пожать руку или еще что-нибудь сделать, в общем, действовать. А тут еще подруга: куда деваться с двумя горничными, не поведешь же их есть мороженое к Тортони[188]. Однако я ускорил шаг, заглянул к Энену — справился, не пришел ли он. И только потом, когда искать их было заведомо бессмысленно, побежал-таки назад, но, естественно, на бульваре не застал».
181
182
183
185
186
187