У Делакруа, при его страсти к лошадям и неравнодушии к роскоши, перехватило дух, когда он увидел в Гайд-парке друга Байрона графа д’Орсэ[215] и юных поклонников Брюммеля, тех, что совершенство своей наружности ставили превыше всего. С лужаек на кортежи глазели простолюдинки в потрепанных шалях и оборванные ирландцы.
«Есть в крови у этого народа что-то дикое и свирепое, в черни это прорывается наружу, и она омерзительна», — писал Делакруа. Такие слова не пришлись бы по душе Жерико — у него лондонские нищие исполнены поэзии и драмы[216]. Ужаснется бедноте посетивший Англию четыре года спустя Давид д’Анже. А вот в дневнике Стендаля, который он вел в Лондоне в 1817 году, сквозит нечто сходное с отвращением Делакруа: «Улицы запружены беспорядочным месивом экипажей… А в переулках — омерзительные шлюхи и какие-то люди, похожие более всего на воров». И если бы Делакруа вел в Лондоне дневник, в нем бы тоже могла встретиться следующая запись: «Непомерный, изнуряющий труд английских рабочих отмщает нас за Ватерлоо. Тех, кто погиб, не вернешь, но те, кто остался в живых, счастливее англичан». Делакруа, без сомнения, тоже упивался баснословной роскошью повседневной лондонской жизни и заглядывался на оголенных англичанок, сетуя при том, что у них великоваты ножки. И уж, конечно, тоже не упускал случая за ними поволочиться, — среди них, возможно, встречались такие, как трогательная леди, принимавшая Стендаля в своем домике в Челси, и такие, как та льдышка, что без конца ныла: «Ой, вы меня слишком воспламеняете». Романтические похождения за границей всегда увлекательнее, чем дома, — наверное, потому, что менее обязывающи. Не того ли искал Делакруа, не он ли спрашивал у Швитера[217]: «На какой из Принсиз-стрит обитает нимфа, для которой у меня припасено колечко?»
В Лондоне тогда жили, в поисках вдохновения, моделей и по возможности — заказчиков, Эжен Лами[218], Анри Монье и Изабе. Они взялись опекать новичка, который поселился сначала в Сохо, райончике с весьма сомнительной репутацией, потом перебрался чуть ли не за город, на Эдгар-роад. По приезде в Англию Делакруа поспешил нанести визит Констеблу, имея при себе рекомендательное письмо от торговца Шраса. На беду мэтр как раз отдыхал в любезном его сердцу Норфолке, но, возможно, Делакруа разрешили посетить мастерскую в его отсутствие. Не довелось ему встретиться и с Тернером — тот путешествовал по Италии, зато его картины можно было посмотреть в многочисленных частных галереях, восполнявших недостаток музеев. Тернер тогда уже отошел от буквального копирования пейзажа, от больших композиций в духе Клода Лоррена[219], и предавался живописанию света, который в его позднейших работах и вовсе расплавит форму, окутав ее туманом. На картинах Тернера и Констебла Делакруа видел одно: таял в лучах света неоклассический формализм, а форма поглощалась цветом. Переворот, осуществленный в Англии одним человеком — Тернером — и не получивший здесь продолжения, во Франции совершался медленно: он начался с Делакруа и привел почти сто лет спустя к последним работам Моне[220]. Сам же Делакруа был слишком скован высокими устремлениями духа и благонравным светским воспитанием, чтобы доверяться без оглядки одному лишь чувству. А ведь в «Марино Фальеро» уже вкраплено все, что в чистом виде выльется в «Интерьерах Петуорта»[221].
Ярчайшим впечатлением Делакруа от поездки в Англию было знакомство с Лоренсом. Сэр Томас явил ему образец, каким мечтал стать он сам, Делакруа, — «человека с превосходными манерами, настоящего великосветского художника». Это был красивый мужчина лет пятидесяти пяти, принятый при дворе, завсегдатай гостиных лондонской знати и дома окруживший себя произведениями искусства, подобно Рубенсу и Ван Дейку. В своем юном госте он почуял ровню и принял его на равных. Уже до Лондона докатились отголоски успеха «Данте и Вергилия»; быть может, впрочем, существовало и письмо от барона Жерара, где тот намекал художнику, писавшему участников Венского конгресса, на происхождение молодого человека. Так или иначе, похвалы, которые Лоренс расточал юноше, были непритворны, ибо известно, что незадолго до смерти он даже хотел купить «Марино Фальеро», выставлявшегося в Лондоне после замечательного успеха в Салоне 1827 года. А Делакруа, словно бы подтверждая английскую поговорку «нет лести более искренней, чем подражание», по возвращении в Париж написал точь-в-точь в манере Лоренса портрет своего друга барона Швитера. Очаровательный и серьезный, в черном фраке, на фоне синеватого парка, с пионами в китайской вазе у ног, юный Швитер — сын состоятельных родителей, балующийся живописью, — воплощает цвет финансовой аристократии, которая пришла к власти с Луи-Филиппом. Не таким ли представляем мы себе Люсьена Левена?[222] Этот в полной мере английский портрет хранится в Национальной галерее — он одна из немногих работ Делакруа в Англии.
215
216
…У
218
220
221
«
222