Будь госпожа де Рюбампре немного пококетливее, она легко могла бы прослыть одной из тех львиц, чей облик запечатлел для нас карандаш Гаварни[320]; но она казалась, скорее, моделью для Эжена Лами: покатые плечи, осиная талия, пресоблазнительное декольте. Очаровательный Лами был большим приятелем Делакруа. В великосветских кругах, где романтизм сначала приняли как моду, а к 1830 году всерьез затосковали по старому режиму, Лами выполнял роль Сент-Обена[321]. Он был вхож в Тюильри при всех государях, и, когда кто-нибудь удивлялся, встречая любимца герцогов Орлеанских[322] при дворе Наполеона III, Лами отвечал: «Ничего не поделаешь — короли сменяются, а женские плечики остаются». Лами стал баловнем двора еще под конец Реставрации, когда рисовал костюмы для нашумевшего бала «Мария Стюарт», данного герцогиней Беррийской 30 марта 1829 года. Лами и Делакруа познакомились у Жерико, потом встречались в Лондоне; после смерти Бонингтона Лами занял его место в сердце Делакруа. Эжен Лами тоже питал слабость к лошадям, экипажам и хорошо сшитому костюму. Отец его, как и господин Делакруа-старший, занимал в годы Империи высокий пост. Лами учился у Верне и оттого долгое время считал себя баталистом, тогда как в действительности был рожден для писания дамских вееров. Делакруа частенько засиживался за чашей пунша в его мастерской на улице Маре-Сен-Жермен (ныне улица Висконти). Бывало, выйдя из типографии, помещавшейся на первом этаже того же дома, к ним на огонек забегал Бальзак — тучный, краснолицый, с одышкой, затянутый в голубой с золотыми пуговицами сюртук. Одевался он крикливо и горячился непомерно, и оттого, как ни старался, денди из него получался никудышный, однако он в точности знал все правила игры и, кроме того, — адреса закройщиков. В характере художника Жозефа Бридо, брата отставного офицера, автора «Мефистофеля» и «Венецианской куртизанки», многое напоминает издерганного постоянным безденежьем Делакруа. К сожалению, описывая картины, Бальзак, вероятно, представлял себе работы Сигалона[323] — тонким вкусом он не отличался. Можно предположить, что Лами изображен в светском художнике Леоне де Лора. В артистической среде, по-видимому, ходили слухи о любовных срывах Делакруа. О Жозефе Бридо Бальзак пишет: «Если бы не тайный недуг — неизбежное порождение его слишком впечатлительной натуры, он мог бы стать наследником великих итальянцев».
Не так просто складывались отношения с Гюго. Упорный труженик, исключительно серьезный во всем, что касалось его собственной особы, Гюго являл полную противоположность денди. Их объединяло одно — огонь молодости, и рознило все остальное: начать хотя бы с того, что поэт, воспитанный матерью в ненависти к Наполеону, пользовался покровительством Карла X. Сама природа, казалось, позаботилась о том, чтобы между щуплым, нервным, вечно взвинченным Делакруа и такой глыбой, как Гюго, с железным здоровьем и волчьим аппетитом, возникала подлинно физическая неприязнь. К тому же слепое обожание, которым окружил себя Гюго, та роль романтического бога на земле, которую он себе присвоил, не могли не раздражать Делакруа. Легко вообразить его усмешку, когда во время чтения «Кромвеля»[324] у Нодье Дюма и Буланже взвизгивали: «Египетские пирамиды! Храмы!! Готические своды!!!» Как он, должно быть, сожалел, что не было рядом Стендаля, и без того считавшего Гюго «необоснованно возвеличенным и нагоняющим сон». А между тем, что ни говори, «Резня на Хиосе» и «Греция на развалинах Миссолунги» неотделимы в сердцах читателей и зрителей от «Восточных мотивов»[325]:
320
321
322