Глядя на «Сарданапала», женщины декламировали:
После 1830 года, когда прогорит объединявший их огонь юности, от затеплившейся было дружбы не останется и следа. А ведь Делакруа, бывало, переписывал в дневник «Оду Колонне»[326], Гюго же приводил всю свою свиту смотреть очередное «побоище». Просто оба они поклонялись одним и тем же богам. В сентябре 1827 года Делакруа писал Гюго по поводу успеха английской труппы, ставившей Шекспира в «Одеоне»: «Итак, наступление на всех фронтах! Гамлет поднимает свою безобразную голову. Отелло точит кинжал, неотвратимый и губительный для театральной полиции. Скоро король Лир вырвет себе глаза на виду у почтеннейшей французской публики. На всякий случай наденьте под сорочку кольчугу, да покрепче. Бойтесь классицистических кинжалов, а всего лучше — отдайте себя на растерзание, чем доставите нам, варварам, несравненное удовольствие».
В пылу совместной борьбы Делакруа берется нарисовать костюмы к «Эми Робсарт», исторической драме в духе Вальтера Скотта, которую начал Суме[327] и закончил Гюго. Одни костюмы Делакруа копировал у Клуэ[328] и Антониса Мора[329], в других следовал указаниям Гюго. Мелодрама провалилась в «Одеоне» и больше не возобновлялась. Совместные неудачи мало способствуют сближению. Куда более славный малый — Дюма: все-таки свой, либерал. Делакруа чуть не отшиб себе ладони, аплодируя «Генриху III и его двору»[330], а на премьеру «Эрнани» даже не пошел.
Делакруа встречал членов семьи Гюго — Виктора, Адель и Сент-Бёва — у милейших братьев Девериа. Ашиль рисовал бальзаковских парижанок в уютнейших интерьерах Регентства[331]; Эжен, ученик Жироде, наделал немало шума своим «Генрихом IV» и оттого казался теперь столь значительным и дерзким, как Делакруа. Они проживали с сестрой и молодыми женами чуть ли не на краю света: Вожирар, улица Западная. Воскресными летними вечерами молодежь отплясывала в саду польку. Те, кто был постарше или посерьезней — Нодье, Кине[332], Сент-Бёв, — стоя поодаль смотрели, как Мелани Вальдор[333] и Мари Дорваль[334] кружились с братьями Мюссе[335]. Над всеми царил Гюго. По случаю успеха «Рождения Генриха IV» Девериа задали бал в стиле Веронезе[336], главным украшением которого служил Альфред де Мюссе в голубом трико.
«Эжен Девериа, — пишет Готье, — питал слабость к роскошному платью, обожал сатин, расписные шелка и всевозможные редкости; будь его воля, он бы, наверное, вырядился в золотую парчу, словно тициановский „Великолепный“. Но не мог же он, в самом деле, одеваться так, как его герои, и потому умудрялся уродливую современную одежду приспосабливать к собственному вкусу. Он носил просторные расклешенные фраки с широкими блестящими бархатными отворотами и глубоким вырезом на груди, под которым топорщился не то жилет, не то камзол. Выходил он в фетровой шляпе а-ля Рубенс, а широченный сосборенный плащ, наподобие испанского, завершал его элегантный, причудливый и живописный наряд».
«Забавненько», — должно быть, цедил сквозь зубы Делакруа, перемигиваясь с Лами, оба в безупречных фраках, сшитых в кредит у знаменитого Стауба. Есть у Готье и портрет тридцатилетнего Делакруа: «Мы познакомились с Делакруа в начале тридцатых годов, он был тогда хрупким и изящным юношей; лицо из тех, что, увидев однажды, забыть уже невозможно. Бледная, с оливковым оттенком кожа, густая, черная, не утратившая своей пышности и с возрастом шевелюра, хищные кошачьи глаза под густыми, слегка вздернутыми над переносицей бровями, тонкие, нежные, скрывающие великолепную белизну зубов губы, затененные полосочкой усов, мощный, волевой, словно высеченный крупным резцом подбородок оставляли впечатление какой-то свирепой красоты, необычной, диковинной и даже волнующей: его можно было принять за индийского магараджу, получившего блистательное светское образование в Калькутте и фланирующего по Парижу в европейском одеянии. Это нервное, выразительное и подвижное лицо так и искрилось умом, вдохновением, страстью».
«Физиономия бандита со взглядом василиска», — напишет вечно все преувеличивающий Бальзак о Жозефе Бридо. Обратимся к хранящемуся в Лувре автопортрету в зеленом жилете, писанному в манере Лоренса: облик, созданный Готье, представляется довольно точным; позже, вспоминая об этом портрете, Делакруа сам посмеется над своей англоманией, над англизированной живописью и англизированным костюмом. Замечательно определил Рене Юнг отличие Делакруа (а в равной степени и Стендаля и Мериме) от других, более кипучих современников: «Романтик целиком отдается во власть разгула всепоглощающих страстей, тогда как денди привносит в этот мир достоинство и своего рода героизм, основанный на сознании своей личной значимости. Так зарождается тип человека одержимого, наделенного пылкой душой, но ведомого холодным и ясным умом. В этой двойственности — весь Делакруа, она запечатлелась даже в его внешности; эта двойственность есть преодоление извечного противоречия классицизма и романтизма, ибо соединяет направляющий разум первого со свободным воображением второго».
328
329
331
332
333
334
335
336