Все, кому доводилось бывать в Марокко, и сейчас узнают в зарисовках Делакруа свои собственные впечатления: шумные базары в Фесе, праздники в Марракеше, всадников в белых шерстяных бурнусах, спускающихся с гор Атласа. Делакруа пленен величавостью мавров. Мускулистые, настороженные, от дремоты вмиг переходящие к ярости, они чрезвычайно напоминают его излюбленных хищников. К ним тоже не подступиться: их религия запрещает изображение человека. Делакруа выслеживает их, наблюдает за ними даже в банях, где под темными сводами здоровенные негры разминают и растирают их бронзовые тела. «Они ближе к природе во всех отношениях — в одежде, в форме обуви. Не потому ли все, что они делают, так красиво».
Увидеть марокканок не представляется никакой возможности. Зато еврейки весьма радушны, а консульский драгоман[389] Авраам бен-Шимол познакомил путешественников со всем своим семейством. На страницах блокнота эти приветливые пышнотелые женщины, облаченные в шелка и драгоценности, то сидят рядком на диване, словно истуканы, то о чем-то шепчутся у фонтана. «Еврейские женщины восхитительны. Они будто только для того и созданы, чтобы их писали: это жемчужины эдема»[390]. Делакруа побывал на свадьбе, где во дворике богатого дома арабы и евреи теснились вокруг танцовщиц и блюд кускуса[391]. Сама невеста, обвешанная цехинами, «не смеющая поднять глаз и словно безучастная ко всему происходящему», всколыхнула бурю в его душе. Здесь женщина служит добычей мужчине, и вот уже слово «жертва» возникает под пером Делакруа, а рука его выводит не без удовольствия: «Новобрачная, безропотно покоряющаяся всему, приносится в жертву любопытству суетливой толпы».
Добряк Пьерре, должно быть, проболтался, ибо некоторое время спустя Делакруа получил от миссис Дальтон письмо следующего содержания: «Воображаю, как моя записочка застигнет тебя в окружении твоих прекрасных евреек. Не ожидал ты, что я об этом заговорю. Будем надеяться, что они хорошо уживаются со своими мерзкими обезьянами, а моего маленького марокканчика пусть уж оставят мне». Решительно недалекая женщина эта миссис Дальтон. Мавританские рабыни, поди, не обсуждают похождения своих повелителей.
Необузданный, жестокий и вместе с тем жизнерадостный народ покорил сердце Делакруа. «А что до прав человека, то приверженцам Сен-Симона[392] тут многое пришлось бы не по душе», — замечает он не без иронии. Так впервые поколеблены бессмертные принципы. Позиция Делакруа определилась: красота оправдывает все, отныне она станет для него единственным критерием. При всей живописности марокканская жизнь имеет и свои неудобства, и терпение европейцев нередко подвергается суровым испытаниям. Несравненных в своем величии пашей надо одаривать вином, а потом бесконечно долго ждать, пока наконец сформируется эскорт, который доставит посольство ко двору, в Мекнес, за триста километров к югу. Неторопливая болтовня за чаем с мятой сменяется нескончаемым обедом под убаюкивающую музыку. Картину жизни, подобную той, что окружала Делакруа в Марокко в 1830 году, тридцать лет спустя опишет Гобино[393], посетивший Персию и Туркестан: то же смешение безалаберности и мужества, шутовства и жестокости.
Времени у Делакруа вдоволь, он выезжает рисовать за городские стены по дорогам, вьющимся среди алоэ и краснолобых холмов; вдали, за сине-зеленым проливом, виднеются горы Испании. Однажды лишь горячий жеребец спас его от неминуемой расправы: мужья застигли его за рисованием их жен, полоскавших белье в ручье. На листках блокнота: белый купол марабута[394], гробницы отшельника, среди исчерна-зеленых пробковых дубов, аист, флаг на минарете, возвещающий начало службы, полуразвалившиеся стены города. Иногда Делакруа, Морне и консулы в сопровождении нескольких слуг охраны пускаются в долгие прогулки верхом. У английского консула исключительно норовистая и задиристая лошадь: «Нашим изумленным глазам предстало зрелище упорнейшей и ожесточеннейшей борьбы двух коней, которые, освободившись от седоков, буквально ошалели. Они лягались и кусались, издавая какие-то злобные звуки, потом, сцепившись передними копытами, топтались на задних, словно два борца, которые в тесном объятии жаждут погубить друг друга, ноздри их раздувались, а глаза метали молнии. Ничего подобного никогда не грезилось и самым вдохновенным живописцам — Гро и Рубенсу, сколь ни пылало их воображение». Эту поразительную сцену Делакруа напишет и в «Арабской конюшне»[395], и в «Большой охоте на льва», и даже в «Битве при Тайбурге».
392
394