В начале мая Делакруа высадился в белоснежном и словно выстроенном по линейке Кадиксе, увенчанном колоколенками бесчисленных монастырей. Его здесь восхищает все: «Монахи всевозможных орденов, храмы, целая культура, застывшая такой, какой она была триста лет назад».
Он ничего не пишет о нищенском существовании населения, ни о бездейственной либеральной конституции, принятой в Кадиксе[406], но немедля устремляется на бой быков. На арене живет и движется его собственная палитра. Красные и розовые, оранжевые и желтые матадоры, черные мантильи и черные священники, кровь на песке. В первый же вечер рядом с акварелью — улочка в лунном свете — появляется запись в манере Доза[407]: «Бьет полночь у францисканцев, необычные чувства посещают в этой диковинной стране, белые башенки купаются в лунных лучах».
Затем Делакруа едет в Севилью. Здесь есть обворожительные женщины. Следуют строки, напоминающие начало «Кармен»: «Вечер у мистера Вильямса, г. Д. в меланхолии. Гитара». Его влечет Испания мрачная и зловещая. Он разыскивает все, что связано с инквизицией, облюбованной «черным» романом, бродит по монастырским коридорам, рисует посреди огромного зала, освещенного узкими решетчатыми окнами, черное распятие на фоне пурпурного дама; его внимание останавливает картина, жуткая, как сцена из «Мельмота», — это Вальдес Леаль[408], «Смерть среди земных благ». Он заходит в собор, где восхитительные Сурбараны[409] соседствуют с двумя «Святыми» Гойи[410] и «Богоматерью» Мурильо[411], потом наслаждается покоем в садах Алькасара[412]. Отсюда Париж кажется бесконечно далеким, да и малопритягательным. В письме к Сулье Делакруа пишет: «Какую еще революцию готовите вы нам — вы, со всеми вашими старьевщиками, карлистами[413] и революционерами на час?» И это говорит автор «Свободы»? Нет, скорее уж, — «Сарданапала». Шаль только, что испанские дамы не наложницы его гарема. Значительные взгляды, пожатие руки на ходу, но не дальше. К тому же пора возвращаться в Танжер и оттуда с де Морне — во Францию.
Несколько дней, проведенных в Алжире, не пройдут бесследно в творчестве Делакруа. Надо сказать, что одно горькое сожаление омрачало чарующие воспоминания о Марокко. Женщины так и остались для него тайной, их созерцание — запретным плодом. На что он и посетовал портовому инженеру: Делакруа мечтал увидеть гарем, воображение поминутно рисовало молоденьких пленниц, укутанных в шелка, лакомок и сластен, всецело принадлежащих своему господину. Этот инженер, господин Пуарель, а также английский художник, по фамилии Уайльд, утверждали, что в Алжире дело обстоит несравненно проще. Они свели Делакруа с одним бывшим капитаном судов дея[414], а попросту пиратом. Этот любезнейший малый повел Делакруа в свой гарем: лабиринт сумрачных коридоров, а затем — несравненное зрелище, надолго врезавшееся в память Делакруа. В низкой комнате, где изразцовые стены сохраняют прохладу, полулежали, попивая чай и потягивая кальян, три женщины, залитые светом, проникавшим с потолка и отбрасываемым на них венецианскими зеркалами.
Поспешно поздоровавшись, Делакруа схватился за блокнот и краски, уточняя на полях цвета, если акварель не давала нужного тона. Платок — «нежно-голубой, зеленый, золотисто-желтый». Рубашка — «сиреневато-фиолетовые рукава, синевато-фиолетовый на плечах, на груди полосы фиолетовые, нежные». Шаровары — «красный индийский шелк». Он интересуется названием одежд. «Мханна» — это красный платок, повязанный вокруг головы; «гхило» — род болеро, шитого золотом, подбитого светлым сатином; «хайма» — широкий шелковый пояс, завязанный низко на бедрах. На рисунках эти женщины, с любопытством разглядывающие чужеземца, неожиданно заливающиеся смехом, перемигивающиеся, напоминают маленьких зверьков, — они как пестрые птички в тесной клетке. Имя одной из них — Зора бен Солтан. На картине, выставленной в Салоне 1834 года, они превратились в роскошные истомленные создания с глазами, затуманенными негой. Костюмы, убранство комнаты, кораллово-красная дверь, обивка стен — все это передано точно, а вот фигуры за четыре года преобразились. В них закралось что-то пьянящее и волнующее. У пирата Делакруа гостил недолго. Потом, дабы освежить воспоминание, он не раз просил позировать особ, чьей профессией было гостеприимство, а позднее в Париже рядил свои модели в привезенные из Марокко одежды и украшения.
406
407
408
409
410
411
413