Из марокканской дали Париж представлялся Эжену болотом, взбаламученным политическими интригами и нечистыми сделками, где лишь пошлякам да холуям удавалось словить заказ. Но когда он возвратился, жизнь в столице увиделась ему в менее мрачных тонах. Присмирела, а возможно, и была усмирена чернь, беспрестанно бунтовавшая все последующие за Июльской революцией годы; разговоры о высоких материях стали уделом болтунов; прочая же часть нации сосредоточенно обогащалась. Словом, разумная правительственная политика создавала художнику условия для спокойной работы и сулила заказы. Его друг Тьер, теперь министр общественных работ, добивался в парламенте баснословных кредитов на украшение Парижа. Признанным официальным живописцем считался Орас Верне, однако король, не забывший еще, что он герцог Орлеанский, заказал Делакруа «Проповедь Ришелье в Пале-Рояле»[423], а наследники принимали его и покупали картины.
В то время один новый проект преисполнял сердца парижских художников самыми радужными надеждами: дабы спасти Версаль, Луи-Филипп постановил открыть в нем картинную галерею «Вся слава Франции»[424]. Это был ловкий ход, игравший на национальных чувствах подданных, всегда неравнодушных к славе отечества, и враз примиривший потомков крестоносцев с сыновьями Вольтера. Живописцам предстояло битвами и осадами, переговорами и победоносными въездами в покоренные города украсить сотни метров версальских стен. Патриотический порыв захлестнул и Делакруа — он намеревался принять самое деятельное участие в создании этого национального детища. Отечественная история, как мы увидим далее, постепенно станет для зрелого Делакруа тем руслом, по которому, возвышаясь и очищаясь, устремится его жестокий гений, бесконтрольно бушевавший в «побоищах». Однако история Франции не превратится для него в простой источник кровавых сюжетов, как байроновский Восток и вальтер-скоттовское средневековье: взращенный под сенью имперских знамен он всегда будет почитать в ней предмет возвышенный и благородный.
В Версальской галерее Делакруа виделось то монументальное архитектурное обрамление, которого до сих пор недоставало его холстам, могучим, как творения венецианцев, не вмещающимся в золоченые рамки Салона. Замыслы его становились все грандиознее, и, когда ему не удалось — слишком много оказалось соперников — осуществить их в Версале, он со страстью отдался росписи дворца Бурбонов. Лебрену довелось обессмертить победы Людовика XIV[425]; Давиду и Гро — наполеоновские; в теперешнее же, мирное царствование славу приходилось искать в прошлом, в истории.
Глубочайшее воздействие романтизма заключалось, как известно, в возрождении и, если угодно, сотворении истории, уроки которой с той поры тяготеют над народами. С конца Реставрации вслед за «Гением христианства»[426] труды по истории один за другим выстраиваются на полках библиотек: Барант[427], «История герцогов Бургундских», Мишо[428], «Крестовые походы», Минье[429], «История Испании», братья Тьерри[430], «Времена Меровингов» и «Галлы»; ученые черпают в них подтверждение своим теориям, живописцы и музыканты — образы и сюжеты, которые прежде диктовала античность. Авторы их, совсем как Гюго и Мериме, сочетали солидные знания с приверженностью к Вальтеру Скотту. Вскоре и государственные деятели станут опираться на историю, пресытившись античностью, которой они руководствовались начиная с Революции. Так, Гизо[431] искал лекарство от всех французских беспорядков в истории Англии (в живописи это был конек Поля Делароша), а Тьер славил Консульство и Империю (сфера деятельности Ораса Верне), потакая шовинистическим чувствам сограждан.
И как после всего сказанного не сопоставить величайшего художника романтизма с самым выдающимся историком того времени. В пользу такого сопоставления говорит их глубокое внутреннее родство, подчас сокрытое за поверхностными разногласиями. Стиль Мишле Делакруа честил «вульгарщиной», тем более что сам он, как известно, создав «Свободу», словно разом исчерпал весь отведенный ему запас политических страстей. Мишле, напротив, всегда оставался яростным борцом. Но сколько общего между двумя тщедушными и легко возбудимыми людьми, дотошными во всем, что касается работы (Делакруа с такой же тщательностью выписывает все детали костюмов, с какой Мишле штудирует архивы), одержимыми каким-то неистовством, воплощающимся в блистательном изображении насилия и жестокости.
425
427
428
429
430
431