Восторги поэтов разделяет и новоявленная категория ценителей искусства, чье покровительство постепенно заменит всем крупным художникам протекцию все более коснеющего государства. Среди них биржевики: господин Моро, господин Родриг (друг Жорж Санд) и богач из Монпелье — Брюйа[506]. Из этого же круга просвещенной буржуазии выйдут Берар, приятель Ренуара, и граф Лепик, друг Дега; будучи истинными парижанами, они не принадлежали, однако, ни к высшему свету, ни к чиновничьему миру. Свет с начала царствования Луи-Филиппа увлекался лишь подражаниями XVIII веку: Диазами[507] и Клеренами[508], а должностные лица всему предпочитали лирические сценки на лоне природы в духе Розы Бонер[509] и Анри Мартена[510]. Тогда же заинтересовались живописью и потомки Израиля, сыграв тут неоднозначную роль: исключительно благотворную, с одной стороны, потому что, одаренные недюжинным умом, они помогали живописи высвобождаться из пут условностей, но, к сожалению, они же немало способствовали отождествлению произведений искусства с их биржевой стоимостью.
Приспособляясь к новым заказчикам — буржуа, Делакруа стал писать картины малого формата и даже находить в том некоторую прелесть: они отвлекали его от трудоемких монументальных композиций, к тому же на небольшом холсте он мог с легкостью блеснуть всеми тонкостями своего искусства. Ему заказывали уменьшенные копии наиболее известных его полотен; цены он назначал умеренные по сравнению, скажем, с Мейсонье[511] или Деканом: Моро купил «Африканских пиратов» за 1575 франков, торговец картинами Тома приобрел «Дездемону», «Офелию»[512], «Двух львов» и «Микеланджело»[513] за две тысячи франков. Принцы крови тоже не забывали художника, нередко бывавшего их гостем. Герцог Омальский[514] приобрел «Еврейскую свадьбу», а герцогиня Орлеанская[515] —«Шильонского узника»[516]. Герцогиня, вовсе не лишенная ума, даже как-то раз пожелала посетить в сопровождении Делакруа благотворительную выставку, где были представлены многие его работы.
Однако ни успех, ни похвалы не утешали Делакруа: публика его безнадежно не понимала. Гордостью и горечью проникнуты слова статьи о Прюдоне, напечатанной в «Ревю де Де Монд» в 1846 году: «Дар суровый, постигающий бездонные глубины души, тяготеющий к ужасному и драматическому в человеческой жизни, — такой дар всегда воздействует на более узкий круг и никогда не защищен от кривотолков. Сила и своеобразие его устремлений мало отвечают запросам обывателя, и потому самые его достоинства подвергаются наговору».
Глава XI
Парижанин
Нет ничего губительнее для чести, как слишком частое рукопожатие.
Физиологией различных районов столицы начинает Бальзак одну из повестей «Истории тринадцати»; вчитайтесь, — возможно, такими их видел и Делакруа: «Есть в Париже улицы опозоренные, как бывает опозорен человек, совершивший подлость…» Живописные уголки города привлекали как писателя, так и художника, с той, однако, разницей, что Бальзак не гнушался ничем и подолгу задерживался там, где Делакруа прошел бы отворотившись и где люди более чувствительные зажмуривали глаза и зажимали носы. Париж эпохи романтизма представляется нам упоительнейшим из городов, сплошь утопающим в зелени старинных кварталов, чей покой не смущают до времени проспекты, проложенные позднее; однако не следует забывать, что в этом самом городе свирепствовала холера и то и дело возводились баррикады. Думается, Делакруа не питал нежных чувств к сему «обольстительному чудовищу, поразительному скопищу движений, машин, мыслей, городу ста тысяч романов, столице мира». Но он любил покойные, заброшенные уголки на Левом берегу, полусельские пейзажи Монсо, тем более что вся жизнь его протекала в самом сердце «обольстительного чудовища».
Со времен Империи политическим и топографическим центром Парижа стал Тюильри. При Луи-Филиппе он сделался еще и центром интеллектуальным, ибо члены королевской фамилии собирали в своих гостиных всю элиту нации. Герцог Орлеанский[517], а потом его вдова, принцесса Мария, герцогини де Немур и де Жуанвиль[518] приглашали не только академиков и послов, как то подобает их высочествам, но также светских щеголей, молодых художников, музыкантов, журналистов. Здесь денди Орсе и Морни[519] гуляли под руку с Россини, Гейне[520], Мюссе, а охочие до политики иностранки — герцогиня де Дино, княгиня Ливен[521], леди Блессингтон[522] — осаждали Тьера, Гизо и других государственных лиц. После 1840 года первым человеком при дворе стал Гюго, и герцогу даже вздумалось купить для него «Марино Фальеро», — Делакруа ответствовал, что картина продана. Эжен Лами оставил акварель, где изобразил Делакруа в одной из гостиных Тюильри: портреты кисти Риго[523] на стенах, обитых дамасским шелком, японские и китайские вазы на подставках работы Буля[524]. Делакруа прислонился спиной к камину, рядом с ним мы узнаем Мюссе; поодаль, в глубоких креслах и на красных шелковых пуфах, миловидные дамы расточают улыбки каким-то расфуфыренным кавалерам.
506
507
508
510
511
514
518
519
521
522