Делакруа случается испытывать зависть к более непринужденным и раскованным парижанам; сам он получил слишком благонравное воспитание, в нем сказывается имперская выучка — полярная противоположность духу Второй империи, уже вызревающему в недрах столичного общества, — и все-таки по временам и ему хочется легкости: «Счастлив довольствующийся одной только внешней стороной вещей. Я искренне восхищаюсь, я завидую людям, подобным Беррье, ничего никогда не усложняющим (вы даете — я беру, и не стоит об этом), — всегда чутким к запросам света, к „вывеске“, к тому, что лежит на поверхности, и этим удовлетворяющимся». Беррье, известный адвокат-легитимист, был дальним родственником Делакруа, «сердечным и располагающим малым». Его политические взгляды привлекали к нему обитателей Сен-Жерменского предместья, и со временем Делакруа станет частым гостем в его имении в Турени. В доме этого крупного буржуа держались более чинно, чем у Галеви. Делакруа чувствовал себя здесь чуть ли не академиком, — жаль только, что оказываемое ему уважение относилось больше к его уму, нежели к живописи. Эжен почитал родню и частенько наведывался к Ризенерам. Леон писал недурные пейзажи в манере, близкой к Констеблу, — позднее Делакруа пригласит его расписывать библиотеку Сената. Мать Леона позировала Делакруа. На портрете этой дородной женщине уже под пятьдесят, свеженькое личико осенено кружевным чепцом. По всему видно, что она — превосходная хозяйка в своем доме, еще хранящем лучшие образцы искусства краснодеревца. В этом портрете Делакруа-живописец отступает перед любящим родственником. У Ризенеров видится он с кузеном Югом и с владельцем Вальмонского аббатства, куда по-прежнему с удовольствием ездит. В кругу родни, как и у Беррье, ощущается жажда благопристойности, здесь ничто не напоминает бальзаковские семейки, внушавшие Делакруа омерзение и гадливость: «Кузина Бетта, это чудовищное скопище низких и постыдных страстей, есть, увы, верный слепок с многих людей». Интонация фразы выдает сына префекта.
Однако духовную родню Делакруа обретет в кварталах, утративших былое величие, где под лепными сводами старинных особняков люди значительно более молодые, чем он, сочиняли себе некий шаткий сказочный мирок, дабы хоть сколько-нибудь скрасить отвратительную современность. Самые горячие поклонники Делакруа принадлежали к поколению, из которого они, безусловно, составляли исключение, — не прошедшему через восторги романтизма и одушевление Июльских дней. Мальчики, рожденные на закате Империи, бесстрастно созерцали, как их старшие братья утрачивают иллюзии; сами они не полагались на воображение и, потягивая горьковатый абсент, выстраивали какие-то научные модели мира. Для этих логиков, приятелей Фредерика Моро[544], эпоха огненного пунша безвозвратно миновала. Возбуждающему, но краткому опьянению ромом поэты нового поколения предпочитали долгий дурман опиума. В их жизни «Побоища» стали тем, чем Байрон и Гете — в жизни самого Делакруа. Однако отношения поэтов к прославленному мэтру не сводились к боготворению, — их связывала любовь к прекрасному, беседы взаимно обогащали. Делакруа не стремился окружить себя свитой обожателей, но нашел среди молодежи нескольких друзей.
Четверо из них приютились в древнем особнячке, помещавшемся прямо во дворе Лувра и разрушенном в годы Второй империи, — тупик Дуайенне, в двух шагах от логова госпожи Марнеф. Там в громадной квартире, заставленной старым хламом, отдаленно напоминающем стиль Людовика XIII, жили Теофиль Готье, Шерар де Нерваль и еще два поэта. Нерваль пробыл здесь совсем недолго, так сказать, проездом — из Германии на Восток, — но успел совершенно очаровать Делакруа; позднее Делакруа напишет панно с нимфами для его комнаты в психиатрической лечебнице доктора Бланша. Жак-Эмиль Бланш подарит это произведение Барресу, который при всей своей кипучей политической активности оставался в душе приверженным к романтизму, — Барресу, который писал о Готье: «Он не выдержал потому, что у него было большое сердце. Я преклоняюсь перед его добротой».
Вскоре и Готье покинул двор Лувра и обосновался на острове Сен-Луи; туда, на самый край обжитого мира, теперь нередко забредал Делакруа — потолковать с другом или так, помечтать: «Когда гуляешь по улицам острова Сен-Луи, тобой овладевает тоска и тревога, виной тому — одинокий и унылый вид огромных заброшенных особняков. Этот остров, останки мира откупщиков, — своего рода парижская Венеция» (Бальзак). Квартиру на острове Сен-Луи, в доме Лозена, тогда известном под названием отеля Пимодана, набережная д’Анжу, 17, предоставил Готье один из приятелей Делакруа — Фернан Буассар де Буаденье[545]. Подобно господину Огюсту, Буассар происходил из кругов, не чуждых искусству. Некогда он учился у Гро и двадцати двух лет от роду уже прославился в Салоне 1832 года картиной «Отступление из России», очень напоминающей «Поле битвы в Эйлау». Однако чересчур легкая жизнь, прожигаемая в самых невероятных чудачествах, отвлекла его от живописи. Он купил этот роскошный уединенный особняк и проводил время в беседах, музицировании, а более всего — в мечтаниях. Все чаще в поисках вдохновения для стихов и мелодий, которые он, впрочем, никогда не заканчивал, случалось ему прибегать к гашишу. В гостиных, обшитых расписными деревянными панелями и едва освещенных люстрами, свисавшими с мифологических изображений на потолках, Буассар принимал ближайших соседей: Домье, Мейсонье и других художников и их моделей — Шеффера с Мариз, Клезенже[546] с Аполлонией Сабатье (Президентшей)[547]. Опиум, бывало, заманивал и Бальзака в этот уголок, столь далекий от мест, где пролегали его деловые маршруты.
545
546
547