На исходе четвертого десятка — проклятый возраст для женщины в те бальзаковские времена — она стала отчаянно цепляться за своего гения, а Делакруа, возможно, еще и оттого так неожиданно собрался в Марокко, что ему не терпелось с ней порвать. Миссис Дальтон не унималась: ревновала к позировавшим ему еврейкам, а по возвращении Делакруа попыталась возобновить прежнюю связь, но он, на костюмированном балу у Александра Дюма, свел знакомство позанятнее. Отправляясь к Дюма в четверг, на середине поста 1833 года, Делакруа уже заранее состроил кисловато-снисходительную мину, — мог ли он предполагать, что увлечется свеженькой, белокурой, задорной и своенравной Элизой Браво, к тому же неплохо рисовавшей и состоявшей в браке с бездарнейшим из учеников Энгра — Буланже. Парижанка до мозга костей, она принадлежала к тому же полубуржуазному полубогемному кругу, что и госпожа Биар[554], вскружившая голову самому Гюго, или госпожа Арну из «Воспитания чувств».
А в области «чувств» весна 1833 года многое обещала. В то самое время, когда Делакруа вовсю ухаживал за госпожой Буланже, Бюло[555], директор «Ревю де Де Монд», попросил его написать портрет молодой сочинительницы, которой он прочил незаурядное будущее, — Жорж Санд. Она тогда, потрясенная разрывом с Мюссе, только возвратилась из Венеции, везя с собой любовника-итальянца, двух малолетних детей и замыслы трех романов. Жила она на набережной Малаке, 19 — по соседству с Делакруа. В назначенный день Жорж легко взошла по ста семнадцати ступенькам, ведущим в мастерскую на набережной Вольтера. Округлое лицо, прекрасные глаза, густые русые волосы — как тут было не плениться. Она стала частенько наведываться в мастерскую: не выпуская папиросы изо рта, часами листала альбомы Гойи, копалась в папках Делакруа, проявлявшего по отношению к этой гостье исключительное великодушие. Жорж отвечала ему тем же: преподнесла ему бронзового змея — подарок Мари Дорваль. Молодая женщина, получившая прекрасное воспитание, но раба капризной фантазии, источала своего рода патетику, угадываемую и на том портрете, где она изображена в блузе, с платком вокруг шеи — точь-в-точь костюм грузчика на балу в Опере. Действительно ли Делакруа, «как все, был ее любовником», в чем он якобы заверял Вьель-Кастеля? Вполне возможно. Во всяком случае, если и была с его стороны попытка сближения, то удачная, ибо известно, какой холод воцарился между Санд и Мериме, когда в решительную минуту она излишней развязностью осадила пыл своего вздыхателя. Но не близость определяла ее взаимоотношения с Делакруа. Слишком уж изменчивым и беспокойным существом была эта Санд, и он никогда не стал бы в разгар работы обременять себя подобной любовницей. К тому же она все еще горевала по Мюссе, а нашего светского денди коробило от того, что у нее бывали пренесносные дружки. Словом, порешили ограничиться дружбой. В позднейшем письме Делакруа не скрывает, что когда-то она была ему желанна и что мысль о близости по-прежнему смущает его покой: «Вальмон, 17 сентября 1840 года. У меня тяжело на сердце от того, что не довелось обнять вас перед отъездом: в конце письма вы найдете целый рой невидимых кружочков, которые я покрываю поцелуями. Поцелуйте же и вы, душа моя, мои кружочки в память обо мне». Однако, что и говорить, Жорж безмерно усложнила бы его жизнь, да и утомила бы (романистка слыла подлинной вакханкой), и Делакруа счел за лучшее возобновить флирт с Элизой.
Они часто виделись, обменивались картинами, Элиза копировала пастелью его работы, а подобное внимание не могло не льстить. Сдалась она довольно скоро — сама явилась вдруг в мастерскую на набережной Вольтера, такой уж на нее нашел каприз. Но об этой ли связи мечтал Делакруа? Теперь, когда он вкусил славы и к нему благоволили в Тюильри, он метил выше. В нынешнем его положении приличествовало обзавестись любовницей повлиятельнее, чем какая-то Буланже. Вы спросите, что же бедняжка Дальтон? По-видимому, Делакруа дал ей понять, что все между ними кончено, и она в ответ написала следующую записку, нимало, впрочем, не разжалобившую «хищника»: «Дорогой Эжен, молю тебя об одном: помоги мне забыть, что другая вошла в твое сердце. У меня никогда недостанет сил — захоти я того — не принадлежать тебе всецело, телом и душой. Они — твои, я вся — твоя. Посмотри, как я спокойна, как я люблю тебя. Поверь, родной, я нашла в себе мужество не донимать тебя более слезами и упреками, — нет, увидишь, я стану любить тебя так, как ты пожелаешь. Клянусь: отныне я буду тебе только сестрой».
554