Итак, в туристическом отношении путешествие удалось на славу, однако его романическая сторона потерпела полное фиаско. Однажды утром в Антверпене мэтр проснулся в постели один. На камине лежала записка, уведомлявшая его о том, что Элиза отбыла назад в Париж. Поступок был далеко не изящен и больно ранил Делакруа. Долгие годы, встречая госпожу Буланже у знакомых, он выказывал ей самую суровую холодность. Но время залечило раны. Элиза потеряла мужа, вышла за высокопоставленного чиновника из департамента изящных искусств господина Каве[560], и дружба возобновилась. Когда Элиза издавала книгу, кстати сказать, превосходную, о преподавании рисунка, Делакруа согласился написать к ней предисловие. Умирая, он завещал ей две дельфтские вазы, — возможно, они были куплены во времена их романтического побега. Почему уехала тогда Элиза? Ни она, ни Делакруа никогда не обмолвились о том ни словом. Прав ли Есколье, предполагая, что своенравная Элиза, может быть, просто испугалась слишком страстной, слишком властной любви художника?
Делакруа возвратился из Голландии, переполненный рубенсовскими образами, и тотчас принялся за большое полотно — воздаяние антверпенскому мэтру; сюжет этой огромной (5×4 метра) картины заимствован у Данте: коленопреклоненная вдова молит императора Траяна о правосудии. Теплые, светлые тона, оружие и флаги, одеяния римлян непосредственно восходят к створкам триптиха «Воздвижение креста». Тот же барочный вихрь надувает знамена и подымает лошадь на дыбы.
Жюльетта де Форже и не подозревала о побеге: пока Элиза укладывала чемоданы, Делакруа успел настрочить несколько писем, а верный Пьерре обязался отправлять их из провинции. Связь с Жюльеттой была надежной, прочной, спокойной, прерывалась лишь ее отъездами в Баден-Баден или его — к кузенам Беррье или к Жорж Санд, а в Париже постоянные простуды Делакруа не раз служили оправданием его отсутствия на обеде у госпожи де Форже. Когда они вместе отправлялись в Дьепп, их можно было принять за почтенную супружескую пару. Она наносила визиты, он писал акварели. Ее снедала та же болезнь, что и его, — скука, редкое явление у людей ее склада, как правило, не бывающих предоставленными себе ни на минуту. Случается, что в объятиях госпожи де Форже Делакруа мечтает о других женщинах, чаще всего — о Санд, которой пишет (1840): «Мне горько оттого, что я сегодня не свободен. Я занят, связан по рукам и ногам, но не подумайте, что мне может быть где-то веселее, чем с вами, ибо я всем предпочитаю вас, и так будет всегда». Эта записка выдает Делакруа.
По мере того как Делакруа приобретал известность, к нему стали тянуться иностранки, из тех, что со времен Луи-Филиппа задавали тон в парижском обществе. Княгиня Бельджойзо[561], принимавшая, подобно героиням «черного романа», в гостиной, обитой фиолетовым бархатом и уставленной золотыми вазами, на дне которых, надо полагать, покоились сердца несчастных обожателей, сочла, что знаменитый художник был бы ей достойным партнером. Не ее ли своеобразную красоту описал Бодлер, говоря о женских образах у Делакруа: «Чудится в глазах их тайная боль, которую не скрыть даже самым изощренным притворством. Бледность лица выдает душевную борьбу. Отмечены ли они обаянием порока или же дыханием святости, плавны ли их движения или резки, дух ли страдает в них или душа — у всех в глазах свинцовый туман лихорадки и диковатое свечение боли, во взгляде — сверхъестественное напряжение». Бельджойзо неоднократно приглашала Делакруа, но тщетно. Она слишком старательно играла в странность, держала любовников из числа людей, которых он презирал, горела страстью карбонариев, давно в нем остывшей, — и все, что десятью годами раньше, пожалуй, и привлекло бы его, теперь, напротив, заставило отшатнуться. Но однажды летом Делакруа все-таки согласился отобедать на вилле, которую она арендовала в Сен-Жерменском предместье. Итальянка острила дерзко и не всегда соблюдала меру. «Есть ли у французов хоть один принцип, которого бы не поколебал хороший обед», — сказала она своему соотечественнику, прогуливаясь вместе с другими гостями по террасе. Когда стали садиться за стол, хватились Делакруа: «Да где же он?» Оказалось, он ретировался, не простившись.
560
561