Мария Калержи, муза Готье и подруга Шопена, — обольстительница совсем иного толка. Русская по происхождению, урожденная Нессельроде, воспитанная при санкт-петербургском дворе, эта великолепная блондинка с молочно-белой кожей слыла знаменитой музыкантшей: «Играя, она закатывает глаза на манер Магдалины Гвидо[562], — пишет о ней Делакруа и прибавляет: — Игра ее малоприятна». Позднее она сделалась страстной поклонницей Вагнера, чем окончательно его разочаровала. Но если судить по акварели, запечатлевшей ее за роялем, она обладала прелестями, ради которых позволительно простить и дурной вкус в музыке: свободный лиф, распущенные волосы — этакая романтическая Магдалина без видимых следов раскаяния. Делакруа, по воспитанию и характеру схожий с Мериме, должно статься, преспокойно совмещал мимолетные увлечения и длительную связь с дамой из общества.
В дневнике зрелых лет Делакруа гораздо сдержаннее, чем в юности, нет и былого цинизма. Если нежность, то окрашенная грустью, да и в живописи чувственность почти исчезает с полотен. Единственное сентиментальное произведение Делакруа — «Ромео и Джульетта»[563] (Салон 1849 года). В нем принято видеть выражение мистического эротизма, вошедшего в моду при Луи-Филиппе. Картина и в самом деле сродни одной из его литографий, иллюстрирующих распространенные в то время мелодии. Подобно лучшим пассажам Гуно, это вариация в духе Моцарта на шекспировскую тему.
Увлечение госпожой Калержи не более чем случайный эпизод: когда Делакруа перевалило за сорок, он по многим причинам исключил из своей жизни других женщин, кроме удобной во всех отношениях госпожи де Форже. Живопись отнимала у него все силы и чуть ли не все время, физическая любовь его утомляла — Женни это верно подметила; он мог бы расписаться под словами Бальзака: «Всякий раз, когда я наслаждаюсь, — это еще одна ненаписанная глава». Уже в ранней молодости, в полнейшем воздержании работая над «Хиосской резней», он обнаружил: ничто так не распаляет воображения, как неудовлетворенное желание; к тому же Женни была всегда начеку: чуть насморк — не выпускала из дома, отваживала нежелательных посетительниц и покорно выполняла все те обязанности, которые обычно выпадают на долю супруги, не ожидая удовлетворения, которого требует любовница.
«Если б и желал я иметь целомудренную жену, — пишет Делакруа Жорж Санд, — то лишь затем, чтобы она подала мне лекарство да закрыла своей рукой глаза, когда я умру». Так постепенно госпожа де Форже осталась единственной в жизни художника — теперь уже закоренелого старого холостяка. Между тем другая женщина, к которой он по-прежнему был неравнодушен, от сожаления о несбывшемся переходя и к известной вольности, — Жорж Санд — могла бы, пожалуй, занять в его жизни куда более значительное место, но он ее упустил или, вернее всего, отступил, испугавшись тех бурь, какими могла грозить эта связь.
И лишь намного позже, слишком поздно, встретил Делакруа женщин поистине достойных его — аристократок и музыкантш, которые по самому своему положению стояли выше всяких условностей, и им не приходилось, подобно госпожам Буланже и де Форже, ни бросать вызов светской морали, ни идти у нее на поводу; к ним, в дом Ламбера, где решительно все радовало глаз и ласкало слух, привел Делакруа его дорогой Шопен. Это были княгиня Чарторыйская (урожденная Марселина Радзивилл) и ее невестки, графиня Дельфина Потоцкая и княгиня де Бово. Ни об одной из женщин Делакруа не написал таких слов: «Сегодня вечером у Шопена видел волшебницу Потоцкую. Я уже слышал ее дважды: большего совершенства мне еще не доводилось встречать. Особенно в первый раз: царил полумрак, и ее черное бархатное платье и все, вплоть до того, чего видеть я не мог, рисовало мне ее красоту столь же пленительной, как и ее манеры». Но более других, особенно начиная с 1850 года, его занимала княгиня Марселина. Всякий раз, когда он ее видит, он отмечает это в «Дневнике»; пишет и о музыке, которую вместе слушали (чаще всего — Моцарта). Он чувствует в ней родственную душу: «Ее характер похож на мой. Ей хочется нравиться. Встреться ей погонщик волов, она бы, верно, постаралась очаровать и его, и, по-видимому, без всяких над собой усилий. А сколько в этом истинной доброты и внимания — сие известно небу лучше, чем мне, да и, видать, лучше, чем ей самой. Таков и я, люди таковы, какими их создали». Вот как заговорил потомок Талейрана, оказавшись наконец среди своих. Он приглашает княгиню к своему кузену Беррье в Ожервиль, близ Тура. По соседству живут Сюзанне и Лаферонне: прогулки в колясках, после ужина — музыка: так проводили время обитатели замков, запечатленные на картинах Эжена Лами и Альфреда де Дре[564]. Марселина, как он иногда осмеливается называть ее в «Дневнике», весела, женственна, непосредственна, «с ней можно говорить на любые, самые щекотливые темы». Чтобы увидеться с княгиней, Делакруа ходит к госпожам де Вофрелан и де Лагранж. После десятилетней дружбы Делакруа, уже почти старик, позволяет себе говорить откровенно:
562
563
«