В числе домов, которым он отдавал предпочтение, — дом Генриха Гейне на Шоссе-д’Антен. Однажды вечером, зимой 1835 года, он познакомился там с молодым человеком, чье обаяние и непосредственность напомнили степенному денди его собственную пылкую юность: это был Шопен — гений, а значит, наконец, становилась возможной дружба на равных. От общения с музыкантом, младшим его на целых тринадцать лет, Делакруа и сам точно помолодел. С первого же дня знакомства он ищет новых встреч. Они видятся у графини д’Агу[566]: та, блистая холодной красой и, словно бы наперекор кривотолкам, высоко вскидывая свою прекрасную голову, сама подбирала Листу[567] подобающее окружение, в котором ей мнилась свита придворных. Шопен входил робко, болезненно склонив бледное, удлиненное лицо — однако глаза смотрели живо, — проводя точеными пальчиками по белокурым, с пепельным оттенком волосам; одевался он изысканно и держался с затаенным кокетством, придававшим его печальной фигуре вид вельможи в изгнании. Он боялся шума, сквозняков, преувеличенных комплиментов и не в меру любезных женщин. Затянутый в редингот с петлицами, исполинского роста и веса телохранитель, граф Гржимайло, добряк, задира, сплетник и шут, сопровождал его повсюду.
Делакруа и Шопена сблизил Моцарт — оба ставили его превыше всех; потом в доме, где все дышало Листом, Шопен осмелился заговорить о Чимарозе и Скарлатти[568]. Затем они дружно посетовали на пошлость оперы. Вскоре Делакруа стал для хрупкого, теряющегося при малейшем затруднении композитора кем-то вроде старшего брата. Он заметил, что его новый друг, скорее, равнодушен и к завсегдатаям салона Гейне и к кружку госпожи д’Агу — мир парижской элиты был чужд им обоим. Зато Шопен ввел Делакруа в дом князя Чарторыйского, где его приняли с истинно польской сердечностью и радушием. Знакомство с образованными и родовитыми поляками, сразу расположившими к себе Делакруа, сказалось на его политических воззрениях. Все они славились пламенным патриотизмом, но не сыскать в них было и тени демократии. Старый князь Адам Чарторыйский, министр иностранных дел и доверенное лицо Александра I, соратник Талейрана по Венскому конгрессу, был и остался человеком XVIII века. Его сын Александр, супруг Марселины, как и встарь, держал при себе подобие двора, где блистала графиня Дельфина Потоцкая. Ее благосклонностью пользовались одновременно Шопен и граф Сигизмунд Красинский[569], автор преромантической драмы «Небожественная комедия», исполненной феодального мистицизма, подхваченного позднее Вилье де Лиль-Адамом в «Акселе»[570]. Действие разворачивается в осажденном городе — польском Монсальва, — последнем прибежище рыцарей перед лицом надвигающейся народной орды. Очень высоко ценивший эту пьесу Шопен, должно быть, много рассказывал о ней своему другу, и в тоне его речей уже тогда звучало элитарное отношение эстета к демократии. В числе постоянных гостей дома Ламбера можно было встретить графа Александра Михаловского[571], художника, изображавшего лошадей в подражание Делакруа — подражал он, впрочем, талантливо. В своем манеже под Варшавой этот богатейший вельможа велел установить специальное устройство — род лебедки, — чтобы поднимать лошадей, как того требовали аллегорические композиции. У поляков поистине царственные манеры уживались с эксцентричностью, сердечностью и непринужденностью, и Делакруа был совершенно покорен.
Шопен не переносил одиночества; зная это, Делакруа поставил в мастерской рояль, чтоб его друг мог приходить сюда, как к себе домой. Новогоднее поздравление Шопену дышит небывалой у Делакруа нежностью: «Примите тысячу пожеланий, не обычных, а исходящих из глубины сердца очень, очень и очень вас любящего».
566
567
568
569
570
571